Правила Дома сидра - Irving John. Страница 113

– Так, как сейчас?

– Да. Будем на что-то надеяться и ждать. Интересно, сколько времени мы сможем ждать? Ждать, наверное, легче, чем сказать правду.

– Рано или поздно придется сказать.

– Когда?

– Когда Уолли вернется.

– Он вернется парализованный. Он весит меньше, чем я. А мы возьмем и встретим его таким признанием, да?

Неужели существуют неразрешимые ситуации, думал Гомер. Ему вспомнилось, как действуют скальпелем: у скальпеля есть собственный вес, его достаточно, чтобы резать. Силы не требуется. Главное – придать верное направление.

– Надо знать, чего мы хотим, – сказал Гомер.

– А если мы не знаем? Если хотим все оставить как есть? Предпочитаем ждать?

– Ты хочешь сказать, возможно, ты никогда не поймешь, кого любишь – его или меня? – спросил Гомер.

– Знаешь, от чего все зависит? От того, в какой мере он будет во мне нуждаться, – сказала Кенди.

Гомер положил руку туда, где волосы у нее уже отросли и были шелковистые, как раньше.

– А ты никогда не думала, что я тоже в тебе нуждаюсь? – спросил он.

Кенди повернулась на другой бок, спиной к Гомеру, а его руку переложила к себе на грудь.

– Остается только надеяться и ждать, – сказала она.

– Придет срок, когда ждать будет нельзя.

– Какой срок? – спросила Кенди, и он рукой, лежащей на груди, почувствовал, что у нее пресеклось дыхание.

– Анджел вырастет, и нам придется ему открыть, что он не сирота и кто родители. В этом все дело. Я не хочу, чтобы он считал себя сиротой.

– Об Анджеле я не беспокоюсь, – сказала Кенди. – Анджел купается в любви. Я беспокоюсь о нас с тобой.

– И о Уолли.

– Мы просто сойдем с ума.

– Не сойдем, – сказал Гомер. – У нас есть Анджел. Нам его растить. Ему нужно, чтобы его любили.

– Нам это тоже нужно.

– Нужно, но нам осталось только ждать и надеяться, – чуть не со злорадством проговорил Гомер.

Весенний сквозняк овеял их разгоряченные тела. Он принес с собой сладковатый запах гнилых яблок, такой сильный, что он как нашатырем ударил в нос. Гомер снял руку с груди Кенди и прикрыл нос и рот.

В начале лета Кенди получила весточку от самого Уолли. Это было первое письмо после того, как год назад японцы сбили его самолет.

В больнице на Цейлоне его лечили полтора месяца. Врачи не отпускали его, пока не прекратится мышечный тремор, не улучшится речь (от недоедания он говорил как во сне) и он не прибавит пятнадцати фунтов. Писал он из больницы в Нью-Дели. Пролежав там месяц, Уолли набрал еще десять фунтов. Он писал, что пристрастился добавлять в чай корицу и что вся его жизнь в больнице проходит под стук сандалий.

Ему обещали, что он поедет домой, как только вес его достигнет ста сорока фунтов и он освоит упражнения, необходимые для окончательной поправки. Из-за цензуры он не мог написать, каким маршрутом его отправят домой. Но зато сообщил, что с мужской потенцией у него все в порядке, надеясь, что цензор эту фразу не вымарает, учтет паралич нижних конечностей. И он не ошибся, эти слова цензор оставил. Уолли все еще не знал, что детей у него не будет, знал только, что в мочеполовую систему попала инфекция, но ее залечили.

«А как Гомер? Я очень о нем скучаю», – писал Уолли.

Но не эта строка сокрушила Кенди. Сокрушила первая фраза. Письмо начиналось так: «Боюсь, что ты не захочешь выйти замуж за калеку».

Лежа в своей узкой девичьей постели, убаюкиваемая прибоем, Кенди вглядывалась в фотографию матери на ночном столике. Как ей нужен был сейчас ее совет! Она не знала матери, и, наверное, поэтому ей сейчас вспомнился ее первый вечер в Сент-Облаке. Они вошли в спальню мальчиков, д-р Кедр читал им кусок из «Больших надежд». Ей не забыть услышанную тогда громко и отчетливо произнесенную фразу: «Я проснулся, но сон не принес облегчения; я чувствовал себя глубоко несчастным». То ли Уилбур Кедр заранее наметил окончить чтение на этой фразе, то ли, увидев в дверях Гомера и Кенди (резкий свет коридорной лампочки осенял их головы приютским нимбом), от неожиданности остановился; так или иначе, дальше он читать не стал и захлопнул книгу. Вот таким печальным приветствием встретил ее приют. В тот вечер с ним она и заснула.

Глава десятая.

Через пятнадцать лет

Пятнадцать лет Мелони с Лорной жили как муж и жена. Завели хозяйство, остепенились. Бывшие бунтовщицы женского пансиона теперь занимали в нем лучшие комнаты с видом на реку и платили какие-то пустяки, выполняя вдвоем обязанности техника-смотрителя. Чему только не научилась Мелони на верфи – могла починить водопровод, канализацию. В цехе она работала электриком. Два других электрика, оба мужчины, ни в чем ей не перечили, не смели, как все остальные.

Лорна больше занималась домашним хозяйством. Она так и осталась на сборочной линии, не приобрела никакой специальности, но с работы не уходила. «Надо думать о пенсии», – говорила ей Мелони. Лорне нравилось стоять за конвейером, ее не утомляла монотонность действий; и она всегда соглашалась работать сверхурочно, труда столько же, а получаешь больше. Иногда Лорна допоздна задерживалась в цехе, чем Мелони была недовольна.

Лорна стала очень женственной. Носила только платья (даже на работе), употребляла много косметики, духов, следила за весом; голос ее, когда-то хрипловатый, теперь смягчился. Она научилась кокетливо улыбаться и пользовалась этой улыбкой, когда ее пробирали. Но в постели, по мнению Мелони, была слишком пассивна.

Драк у них в семье не было, потому что Лорна никогда не давала сдачи. Эти пятнадцать лет ее научили: с противником, который пасует, Мелони не дралась, но если окажешь сопротивление, тогда держись.

– Ты дерешься нечестно, – говорила Мелони.

– Еще бы, ты в два раза больше меня, – кокетливо улыбалась Лорна.

И это не было преувеличением. В 195… году Мелони было за сорок, сколько точно – никто не знал. Весила она восемьдесят килограммов, рост – метр семьдесят; объем груди почти метр тридцать, поэтому она носила мужские рубашки большого размера, воротнички меньше сорок третьего на шее не сходились. Руки и ноги у нее были коротковаты, рукава она закатывала, а брюки или заворачивала или просила Лорну подшить. Выше колен все брюки сидели в обтяжку и складку поэтому не держали, зато сзади висели, ягодицы у нее были мужские, поджарые, а ступня маленькая, что Мелони всегда раздражало.

В полицию за пятнадцать лет она попала всего раз – за драку. Сначала ей влепили разбойное нападение, но в конце концов ограничились нарушением общественного порядка, что ничем серьезным ей не грозило. Они с Лорной были в пиццерии, Мелони пошла в туалет, а вернувшись, увидела, что к ее подружке клеится парень, по виду студент. Она села за стойку рядом с Лорной, а студент шепнул Лорне на ухо: «Для твоей приятельницы пару нe подберешь». Он уже настроился весело провести вечер.

– Говори громче, – приказала ему Мелони. – Шептаться в обществе не положено.

– Я сказал, что пару тебе не подберешь, – храбро ответил студент.

– А к тебе и вонючая сука не подойдет, – рявкнула Мелони и, обняв Лорну, опустила ей на грудь свою большую ладонь…

Парень, отходя от них, бросил довольно громко: «Чертова лесбиянка», – хотел выставиться перед рабочими с верфи, сидевшими в конце стойки. Откуда он знал, что это были дружки Мелони. Они схватили беднягу, и та разбила ему нос металлическим кольцом от салфетки.

Мелони любила засыпать, положив голову на крепкий голый живот Лорны; Лорна чувствовала, как сон смыкал ее веки: Мелони начинала ровно дышать, и от ее дыхания волосы у нее на лобке шевелились.

Как-то вечером первый раз за пятнадцать лет Лорна попросила Мелони не класть ей на живот голову.

– В чем дело? У тебя колики? – спросила Мелони.

– Нет, я беременна, – ответила Лорна.

Мелони решила, что это шутка. Но Лорна побежала в уборную, где ее вырвало.

– Я хочу спокойно во всем разобраться, – сказала Мелони, когда Лорна опять легла в постель. – Мы с тобой прожили, как муж и жена, пятнадцать лет. И вот ты беременна.