Семейная жизнь весом в 158 фунтов - Ирвинг Джон. Страница 9

Фрау Райнер засыпала Северина вопросами, которые он для Эдит переводил на английский.

«Фрау Райнер думает, что в Вене вы не могли найти такую пелеринку», – сказал он.

«Это из Парижа», – сказала Эдит, и фрау Райнер кивнула.

«А ваши сапоги не иначе как из Нью-Йорка».

Прямо в точку.

Эдит, однако, не могла вспомнить ни одного американского колледжа, начинающегося на «I». А какой безвкусный желтый цвет!

Потом все оказались на улице. Эдит подумала, что они выглядят клоунской командой. Борцы-ветераны в темных шпионских пиджаках и не то в шинелях, не то в маскировочных чехлах для орудий вели себя как расшалившиеся школьники в раздевалке спортивного зала, они пихались и толкали друг друга. Фрау Райнер подхватила Северина под руку справа, а Эдит естественно очутилась слева. Он на ходу исполнял для них роль переводчика.

«Шиле иногда обедал здесь, – сказал он Эдит. Фрау Райнер тут же уловила слово „Шиле“ и загудела ему в ухо что-то по-немецки. – Она говорит, – переводил Северин, – что в последний год жизни Шиле она, будучи еще ребенком, позировала ему».

«Он умер в двадцать восемь лет», – припомнила Эдит и почувствовала себя полной идиоткой. Северин посмотрел на нее так, будто она заявила: «Во время дождя становится сыро».

«Но я этому не верю, а вы как хотите», – сказал Северин.

«Чему-чему? Тому, что ему было двадцать восемь? Тому, что он умер?»

«Я не верю, что фрау Райнер позировала ему, будучи ребенком. Все, что он написал в последний год, хорошо известно, и там нет ее изображений даже среди набросков. Если только работа вышла столь неудачной, что он ее уничтожил, хотя это не входило в его привычки. Фрау Райнер часто позировала художникам – правда, не так часто, как моя мать, и очень жалеет, что Шиле и Климту могла служить моделью только в детском возрасте».

Фрау Райнер опять сказала что-то Северину, и он перевел:

«Она признает, что Климту не позировала никогда».

Фрау Райнер что-то еще добавила.

«Но она утверждает, что однажды с ним разговаривала, – прошептал Северин Эдит. – Это, может быть, и правда, но она тогда была слишком мала, чтобы запомнить».

Эдит удивила его манера близко придвигаться во время разговора. Он не мог беседовать, не касаясь ее, не стискивая, не подходя вплотную к ней, но она не чувствовала в этом ничего двусмысленного и сексуального. Так же он вел себя со старыми четниками.

Истинная правда: разговаривая, Северин не мог держать руки при себе. Позже меня раздражало, как он лапал Утч, – я имею в виду прилюдно, на вечеринках. Он просто мучил ее во время разговора. Конечно, мы с Эдит вели себя более сдержанно. Впрочем, надо признать, что он и меня лапал точно так же. Всегда либо обнимал за плечи, либо хватал за руку и держал ее, отмечая пожатием конец каждой фразы. Иногда он щипался; я даже помню, что он схватил меня за бороду. Уж такие у него были манеры, он был постоянно в движении. Я не согласен с Эдит насчет его абсолютной раскованности. Иногда мне кажется, окружающие просто не замечают, до такой степени он застенчив, и принимают его застенчивость за раскованность.

Так или иначе, Эдит он показался существом благодушным. Когда он говорил, то казался значительно старше, когда улыбался – был ребячлив, и это ей нравилась.

Я думаю, можно проникнуться добрыми чувствами к человеку просто потому, что видим, как хорошо к нему относятся его друзья. Эдит почувствовала, как обожают его фрау Райнер и борцы.

– Но он все равно понравился бы мне, – заявила Эдит, – потому что был первым мужчиной, шутившим со мной. Я хочу сказать – он был смешной. Он не из той породы клоунов, что высмеивают все вокруг, нет. Просто он был сам смешной. И почти во всем находил что-то забавное, смешное, даже во мне, а ведь я, конечно, считала себя очень серьезной.

Что ж, оставим домыслы. Я думаю, что с Эдит произошло то, что рано или поздно происходит со всеми: она узнала ревность.

Они пошли в сербский ресторан, где многочисленные посетители знали: Васо и Зиван – герои, и поэтому все хлопали их по плечу и бросали в них стебельки сельдерея. На Эдит, Северина и фрау Райнер тоже падали лучи их славы. В ресторане звучала томительная струнная музыка, в пище было слишком много специй, и вообще там было слишком много всего, но Эдит понравилось.

Северин Уинтер рассказывал ей о своих родителях (уверен, что и сказку про зоопарк рассказал); он рассказал ей о побеге Зивана и Васо из Югославии; рассказал о фрау Райнер – как она была самой модной натурщицей в городе (Эдит уже начинала этому верить).

«Всему, что она знала, она научилась у моей мамы», – сказал Северин. А потом объяснил, что буква I на его куртке – от названия штата [1] и что самый больший рубеж, который он взял, – это второе место в соревнованиях Большой Десятки, в весовой категории 157 фунтов.

«А сколько вы весите сейчас?» – спросила Эдит.

Он выглядел огромным, хотя в те времена был еще относительно строен.

«Сто пятьдесят восемь», – сказал он. Она не поняла, шутка это или всерьез. С ним всегда было так.

Потом он навалился на стол и сказал:

«Давайте утром, а? Посмотрим Бельведер, объездим несколько квартир – старые друзья моих родителей сохранили лучшие картины отца. Ему, по-моему, не везло с их продажей. Во всяком случае, денег он на этом не нажил. Вы представить себе не можете, как я рад, что вы приехали».

Эдит смотрела на его глаза, волосы, на сломанный зуб.

«Я умираю – хочу уехать из Европы, – сказал он ей. – Здесь все гибнет. Очень хочу вернуться в Америку, но мне надо скинуть сначала картины отца. Это такая проблема, честное слово».

И тут Эдит поняла, что он говорит о деньгах, ведь он беседовал с представителем нью-йоркского Музея современного искусства, только что прибывшим из Парижа, чтобы посмотреть и оценить картины Курта Уинтера. Она вдруг сообразила, что не имеет ни малейшего представления о том, сколько может заплатить музей, но наверняка немного. Боже, а может, Курта Уинтера они вообще согласятся принять только как подарок?!

Ведь бывает и так, не правда ли? К тому же мама сказала: одну, максимум две картины.

Почему-то она коснулась его руки. Эта его чертова привычка оказалась заразной. Но прежде чем она успела что-либо ответить, к Северину прильнула фрау Райнер, куснула его за ухо, взяла за подбородок и сочно поцеловала прямо в губы. Эдит увидела, как скользнул внутрь ее язык. Северин не выглядел удивленным – просто прервали его беседу, но фрау Райнер бросила на Эдит такой взгляд, под которым та сникла. Она почувствовала себя девчонкой. Да уж, подруга матери. И Эдит выпалила:

«Я весь вечер смотрю на ваше платье, но не могу разобраться в фасоне».

Фрау Райнер удивилась, что Эдит обратилась к ней; и, конечно, не поняла, о чем речь. Но все сказанное адресовалось Северину…

«Не Густав ли Климт придумал эту модель?» – поинтересовалась она.

На слово «Климт» фрау Райнер сделала стойку, а Эдит продолжала:

«Я хочу сказать, это вполне в его манере: блестящая позолота, и маленькие квадратики, и форма глаз, как в египетском искусстве. Но мне кажется, вы драпируетесь не так, как задумано».

Она замолчала, смущенная; раньше ей несвойственно было так вести себя.

И Северин ответил, сохраняя на лице свое мальчишеское выражение, но несколько покровительственным тоном, к которому она привыкла, имея дело с более старшими по возрасту поклонниками.

«Не хотите же вы, чтоб я в самом деле это перевел?» – спросил он и при этом улыбнулся, показав ей смешную щербинку. – Впрочем, если хотите, я переведу.

«Пожалуйста, не надо, – сказала она. И в порыве откровенности добавила: – Просто я подумала, она слишком стара для вас».

Это произвело на него впечатление. Тогда он впервые сильно смутился. Она почувствовала себя неловко и едва не сказала: мне-то что до этого?

Домой они ехали, набившись в одно такси. Фрау Райнер сидела у Северина на коленях; дважды она принималась лизать его ухо. Эдит зажали между ними и то ли Зиваном, то ли Васо – она так и не научилась их различать.