Следствие защиты - Ирвинг Клиффорд. Страница 10

– Это может показаться потрясающе забавным, – объясняла она однажды декабрьским вечером, прижимаясь в постели к Уоррену, – но несколько дней назад я брала интервью у женщины, которая облила двух своих детей бензином и подожгла спичкой…

Чарм яростно потрясла головой, чтобы прогнать от себя возникший образ.

– Приходится выглядеть чертовски серьезной, пока ты, как сумасшедшая, стрекочешь в микрофон. Нет времени, чтобы постараться понять, что же чувствуют люди на самом деле.

– А ты попробуй, – убеждающе сказал Уоррен. – И когда я увижу тебя на экране, это будет заметно.

– Я хорошая или за моей внешностью скрывается пустота?

– Ты хорошая. В тебе чувствуется личность.

Пока он утешал ее, она всплакнула, поняв, что для Уоррена любовь – это прежде всего поддержка и восхищение. В его любви она почувствовала силу, на которую могла опереться.

К тому времени две замужние сестры Уоррена обосновались вместе со своими мужьями и детьми в Южной Калифорнии, Джин-Максимум умер от сердечного приступа, а мать снова вышла замуж и переехала в Даллас. Уоррен взял Чарм на каникулы в Эспен, где они катались на лыжах. Он ощущал внутреннюю потребность в друге, и через год после встречи они поженились, сыграв свадьбу в “Шамроке”.

В течение всего лета перед свадьбой они обсуждали вопрос о том, где им лучше поселиться.

– Я скучаю по востоку, – с грустью сказала Чарм, намекая на суетливость бостонцев и несносность жителей Нью-Йорка, – наблюдение, основанное вовсе не на народной метафоре. Хьюстон казался ей дружелюбным, неторопливым, тихим. Уоррен пожал плечами и заметил:

– Может быть, но первое, что бросилось мне в глаза по выходе из самолета, – кислое выражение на лицах жителей. Это должно сказаться и на тебе.

Они решили остановиться на Хьюстоне, где Уоррен начал делать себе имя, как молодой адвокат по уголовным делам и где она и он объединили свои капиталы для покупки дома на Брейс-Байю. Уоррен избавился от своей холостяцкой привычки оставлять в раковине грязную посуду. Он бросил курить, потому что Чарм не курила и ее беспокоило, что это делает он. Уоррен нежно любил свою юную жену за ее дотошный ум и стремление к женской независимости.

Чарм выросла до должности сорежиссера вечерних новостей. Уоррен выбрал место, куда они вложили свои небольшие капиталы, и позаботился об ипотеке с совместного счета. Он взял на себя все расходы, связанные с их каникулами на лыжном курорте, с их случайными поездками в Нью-Йорк и в Европу, с вечерами, проведенными в ресторанах. Однако после признания Верджила Фрира и после года условного осуждения, полученного Уорреном, ни о какой Европе не могло быть и речи, а при виде растущих цен на горнолыжные подъемники Уоррен попросту вздрагивал.

Он вынужден был прибегнуть к деньгам жены. Уже после окончания срока своей временной отставки Уоррен, проверяя состояние кредитной карточки за месяц, увидел счета на 1200 долларов от “Маршалл-Филд” и на 1600 – от “Лорд энд Тейлор”. Он обратился за разъяснениями к жене.

– Я купила два новых костюма, – ответила Чарм.

– Для пары костюмов это черт знает как дорого. Я лично уже два года не покупал себе костюма. А если бы я решил под настроение отправиться к “Братьям Брукс”, это тоже обошлось бы мне в пять сотен.

Уоррен тут же сообразил, что допустил промах. Женская одежда – это то, что вряд ли понять мужчине.

Глаза Чарм мгновенно превратились в узкие щелочки.

– Ты не можешь позволить себе покупать костюмы, – сказала она, – а я могу. Хорошая одежда необходима мне для работы, которая, кстати, сейчас и поддерживает нас. Ей Богу, ты просто бесишь меня, Уоррен!

– Не хочешь ли ты объяснить почему?

– Потому что ты наплевал на свою жизнь. Не думаю, что ты хотя бы представляешь себе, что именно с тобой случилось.

Они беседовали в кабинете. Здесь во встроенном ореховом шкафу стоял телевизор, вдоль одной из стен тянулись ряды книжных полок, а другая была увешана репродукциями с картин и фотографиями их семей. Уби лежала на своем коврике, влажными глазами внимательно наблюдая за хозяевами. Уоррен стоял в арочном дверном проеме, засунув руки в карманы джинсов.

Он терпеть не мог подобные пререкания. Ему хотелось, чтобы эта часть его жизни прошла мирно, даже если потом год от года будет все хуже и хуже. Уоррен вытащил руки из карманов и, передразнивая Чарм, сложил их на груди.

– Я не хочу, чтобы ты готовил, – сказала Чарм. – Мне нравится твоя стряпня, но мне кажется, что для тебя это просто способ избежать более важных дел. Ты все время занимаешься этой чепухой, назначенной судом. Ты понимаешь, насколько это унизительно, но ты продолжаешь это делать. Ты ненавидишь людей, с которыми тебе приходится работать. Ты борешься недостаточно упорно, Уоррен. Ты умен, возможно, даже намного умнее, чем даешь это понять людям. Ты обладаешь умом, который в состоянии мгновенно схватить суть проблемы. Но ты позволяешь этой способности хиреть в тебе. Тебе всего лишь тридцать три года, а ты уже утратил весь свой пыл.

Справедливость упрека была настолько очевидна, что внутри Уоррена все вскипело. Однако он постарался удержать себя в руках.

– Пыл к чему?

– Да абсолютно ко всему… в том числе и ко мне. Когда к тебе приходит желание заняться со мною любовью, то это бывает, как правило, утром, а ты знаешь, что по утрам я полуживая и толку от меня, как от курицы. Вечером, когда я в настроении, ты чувствуешь себя слишком уставшим. Как бы то ни было, мы умудряемся делать это два раза в неделю, а то и реже. У меня такое чувство, что ты ставишь отметки в календаре и говоришь себе: “Ну вот, я выполнил свой долг перед старушкой, теперь до следующего раза: уж лучше дать ей это, чтобы она не разволновалась и не отправилась куда-нибудь на сторону”. Я даже скажу тебе больше. Раньше у нас с тобой был грандиозный секс. Теперь этого больше нет. Мы делаем это механически.

Все сказанное, за исключением отметок в календаре, было так похоже на правду, что Уоррен пришел в ужас. И, возможно, мысленно он и впрямь делал в календаре отметки.

Чарм не закончила:

– Мы все говорили о том, чтобы завести детей, когда мне исполнилось тридцать и кукушка моих биологических часов начала куковать. Так позволь сказать тебе, что сейчас она попросту кричит. Кричит что есть мочи.

– Ты имеешь в виду, что ты готова иметь ребенка?

– Неужели ты не понимаешь, что я говорю как раз противоположное? Уоррен, я не хочу детей, если наш брак летит к черту. Я люблю тебя, но твоя теперешняя жизнь так искажена, что ты не в состоянии любить меня, как раньше. Я даже не знаю, хочу ли иметь от тебя детей. Ты делаешь не ту работу, какую тебе нравится делать. Ты беден, а ты не любишь быть бедным. Ты разговариваешь со своей собакой чаще, чем с кем бы то ни было. Ты угнетен, ты раздражен и кидаешься на людей. Какой отец из тебя может получиться? Соберись со своими силами. Сделай что-нибудь со всем этим.

Еще никто и никогда не ранил его столь глубоко. Он даже не находил в себе сил для ответа. Он вышел из кабинета на кухню и налил себе полный стакан виски, выпив его в пять глотков. И затем еще один.

О большинстве женщин Уоррен думал так: они не настолько рассудочны, как мужчины, а потому гораздо мудрее нас. Они приходят к умозаключениям интуитивно, как бы походя, что под силу лишь немногим мужчинам. Редко им самим удается объяснить это, потому что к умозаключению, которое они сделали, ведут очень немногие окольные пути, если таковые вообще есть, – но это те самые пути, которые мужчины так любят и которые порождают в нас чувство, что мы разумно отклонили все альтернативы. Женщины обладают такой способностью, потому что в силу своей биохимической природы они всегда точно знают, чего хотят. Редкий мужчина может сказать то же о себе – большинство попросту живут так, будто знают, – однако в сердце каждого мужчины неистребимо и упрямо обитает некая правда, отказ от которой губителен для мужского эго. Сложность мужских желаний делает невозможной чрезмерную искренность общения. Лес этот часто бывает непроходимым.