Рассказы - Ирвинг Вашингтон. Страница 39

Лишь один Вольферт не замечал, к чему клонится дело; погруженный в глубокие думы о росте города и капусты, он сидел и глядел в огонь, не роняя ни слова и попыхивая своею трубкой. Впрочем, как-то в позднюю пору, когда отменно любезная Эми, соблюдая обычай, провожала своего возлюбленного со свечою в руке до выходной двери и он, также соблюдая обычай, чмокнул ее на прощанье, громкий звук его поцелуя отдался эхом в длинной пустой прихожей с такою силою, что достиг даже тугого на ухо Вольферта. Он медленно и не сразу докопался до нового источника беспокойства. У него и в помине не было мысли о том, что его собственное дитя, которое, казалось, еще только вчера карабкалось к нему на колени и играло в куклы и с детскими домиками, станет вдруг помышлять о возлюбленных и замужестве. Он протер глаза, огляделся и, наконец, понял, что, пока он грезил о разных вещах, его девочка превратилась в зрелую женщину и, что хуже всего, успела влюбиться. Это обстоятельство явилось причиною новых забот бедного Вольферта. Он был добрым отцом, но вместе с тем он был рассудительным человеком. Избранник Эми был парень трудолюбивый и деятельный, но не обладал ни землей, ни деньгами. Мысли Вольферта всегда вертелись вокруг одного и того же: в случае замужества дочери он не видел никакого другого исхода, как выделение молодым части своего огорода, доходов с которого и так едва хватало на текущие нужды.

Как подобает рассудительному отцу, он решил поэтому пресечь эту любовь в самом зародыше, и, хотя ему нелегко было пойти против своего отцовского сердца и из блестящих глаз его дочери скатилось немало безмолвных слез, Вольферт отказал молодому человеку от дома. Эми явила, однако, образец дочернего повиновения и почитания родительской воли. Она даже не хмурилась и не дулась; она не сделала попытки воспротивиться отцовскому деспотизму; она не злилась и не устраивала истерик, что непременно проделали бы многочисленные читательницы романтических романов и повестей. Нет, разумеется, она не прибегла к подобной героической чепухе, уверяю вас. Напротив, она покорилась, как подобает послушной дочери; она захлопнула парадную дверь перед носом возлюбленного и если когда-нибудь удостаивала его свидания, то оно происходило или у кухонного окна, или через изгородь сада.

Все эти дела чрезвычайно тревожили Вольферта, и лоб его бороздили морщины, когда однажды в субботу, после обеда, он, глубоко задумавшись, направлялся в деревенский трактир, находившийся приблизительно в двух милях от города. Это был излюбленный приют голландской части общины, ибо трактирщики тут испокон веку были голландцами и в нем продолжали сохраняться дух и вкусы доброго старого времени. Помещался этот трактир в старинном, на голландский лад построенном доме, который когда-то, во времена первых переселенцев, служил, быть может, загородной резиденцией какого-нибудь богатого бюргера. Он был расположен поблизости от косы, прозываемой косою Корлира, которая далеко выдается здесь в Саунд и у которой прилив и отлив происходят с необыкновенной стремительностью. Почтенное и несколько обветшавшее здание можно было распознать уже издалека благодаря небольшой рощице, состоявшей из вязов и платанов, которые, казалось, покачивая ветвями, гостеприимно манили к себе, между тем как несколько плакучих ив со своею грустною, поникшей листвой, напоминавшей каскады воды, рождали представление о прохладе, окружавшей этот очаровательный уголок в знойные летние дни. Сюда по этой причине, как я уже сказал выше, сходилось немало пожилых старожилов Манхеттена, и в то время как одни метали в цель кольца и играли в шеффлбоард note 50 и кегли, другие глубокомысленно дымили трубками, беседовали об общинных делах и обсуждали городские события.

Вольферт Веббер направлялся в этот трактир бурным осенним днем. Ветер сорвал с вязов и ив последние листья, которые носились по полям шелестящими вихрями. Аллея, где обычно играли в кегли, была пустынна, ибо преждевременно наступивший холод загнал компанию под крышу трактира. Так как день был субботний, завсегдатаи клуба, главным образом чистокровные голландские бюргеры, к которым порою примешивались также представители других наций и стран, что вполне естественно для города со столь смешанным населением, собрались в полном составе.

У очага в огромном, обитом кожею кресле восседал полновластный диктатор этого крошечного мирка, достопочтенный Ремм, или, как принято было произносить его имя, Рамм Рапли. По происхождению он был валлонец и знаменит древностью своего рода, ибо его бабушка была первым белым ребенком, родившимся в этой провинции. Но еще большую славу снискали ему богатство и звание: он много лет сряду занимал высокий пост олдермена, и даже сам губернатор при встрече с ним снимал шляпу. Обитым кожею креслом он завладел с незапамятных пор и восседал на этом своего рода троне, становясь все дороднее и дороднее, пока, наконец, по прошествии ряда лет не заполнил его целиком. Для подданных слово его было непререкаемо, ибо, обладая огромным богатством, он не нуждался в том, чтобы подкреплять свое мнение доказательствами.

Трактирщик ухаживал за ним с особенною предупредительностью, и это происходило не потому, что он платил более щедро, чем его собутыльники, но потому, что монета, полученная от богача, всегда кажется полновеснее. У трактирщика к тому же были всегда наготове какое-нибудь словцо или шутка, которые он и сообщал на ухо августейшему Рамму. Рамм, правда, никогда не смеялся и постоянно сохранял на своем лице выражение важности и даже угрюмости, чем несколько походил на большого цепного пса, но тем не менее время от времени одарял хозяина знаками своего одобрения, которые, представляя собою нечто, с позволения сказать, вроде хрюканья, доставляли хозяину неизмеримо большее удовольствие, чем раскатистый хохот менее богатого человека.

— Ну и ночка ожидает кладоискателей, — сказал трактирщик — в этот момент вокруг дома как раз бесновался, завывал и стучал в окна яростный порыв ветра.

— Как? Разве они снова взялись за дело? — сказал слепой на один глаз капитан английской службы на половинном окладе, весьма частый посетитель трактира.

— Конечно, — ответил трактирщик, — а почему бы и нет? Недавно им здорово повезло. Говорят, будто они нашли в поле возле садов Стюйвезента большую кубышку с деньгами. Люди считают, что она была закопана в стародавние времена самим Питером Стюйвезентом. голландским губернатором нашей провинции.

— Чепуха! — заявил одноглазый вояка, добавляя к большому стакану бренди немножко воды.

— Вы можете верить или не верить, это как вам угодно, — сказал трактирщик, несколько уязвленный словами английского капитана, — но всему свету известно, что когда голландцам, пришел конец и красные мундиры note 51 захватили провинцию, губернатор зарыл значительную часть своих денег. Болтают сверх этого и о том, что пожилой джентльмен бродит и посейчас в наших местах, и притом в том же самом камзоле, в котором он изображен на портрете, что висит в родовой резиденции Стюйвезентов.

— Чепуха! — повторил офицер на половинном окладе.

— Пусть будет так, если угодно! Но разве Корни ван Зандт не видел его как-то в полночь? Разве не ковылял он тогда на своей деревянной ноге по лугу и не держал в руке обнаженной шпаги, горевшей точно огонь? А чего ради ему там бродить? Не потому ли, что люди потревожили место, в котором он зарыл свои деньги?

Здесь трактирщика прервали гортанные звуки, доносившиеся с той стороны, где восседал почтенный Рамм Рапли. Звуки эти свидетельствовали о том, что он трудится над какою-то мыслью, а это было событием из ряду вон выходящим. И так как он был лицом слишком значительным и благоразумный трактирщик не мог позволить себе по отношению к нему неучтивости, он почтительно замолчал, дабы дать Рамму возможность высказать свое мнение. Дородное тело этого могущественного бюргера обнаруживало те же симптомы, что и вулкан в момент извержения. Сначала наблюдалось некоторое подрагивание живота, не лишенное сходства с землетрясением; затем из кратера, то есть из его рта, вырвалось облако густого табачного дыма; далее последовало какое-то клокотанье в горле, точно родившаяся в его мозгу мысль пробивала себе дорогу сквозь царство мокроты; потом прорвалось несколько отрывочных восклицаний, долженствовавших выразить эту мысль, но так и не выразивших ее, ибо их прервал кашель, и, наконец, прозвучал его голос. Он говорил медленно, но совершенно непререкаемо, как человек, который ощущает вес своего кошелька, если не вескость собственной мысли; каждая порция его речи сопровождалась продолжительным «пуф»! и следовавшим за ним клубом табачного дыма.