Мы никогда не умрем (СИ) - Баюн София. Страница 35
«Да», — спокойно ответил он.
— Я не хочу.
«Никто не узнает. Я осторожен, Вик. И ты будешь осторожен. Ты хочешь уйти от отца? Давай. Этот человек опасен. А я не хочу… Вик, я едва нас не подвел. Что будет, если я не проснусь однажды, не успею тебя спасти? Сколько еще ты будешь есть то, что я смогу приготовить из макарон, яиц и того, что выросло за сараем?»
— Хорошо… Мартин, ты обещаешь, что тебя не найдут? — с отчаянием в голосе спросил Вик.
«Обещаю. Не бойся ничего, я всегда буду с тобой».
Жить с отцом становилось невозможным. К тому же Вик был не из тех, в чьей памяти зло может сгладить время. Та порка отзвенела болью и теперь глухо, шершаво разъедала память.
Отец предал его. Не захотел его любви.
Такого Вик тоже никогда не прощал. Он любил мало людей, и любил совсем не так, как часто любят дети. Свою любовь он ясно осознавал, и, предлагая ее, не прощал, если ее отвергали.
Раздался стук в дверь. Вик думал, что вернулся Вячеслав Геннадьевич, но это была Риша. Она прошла в комнату, приоткрыв дверь. Подошла к нему, низко опустив голову, села на табурет, сложила руки на коленях.
— Риш?..
Она медленно подняла на него глаза. Глаза у нее были красные, а кожа — фарфорово-белой. На ее лице закатные тени ложились жутковатыми пятнами, похожими на синяки.
— Вик, папа сказал… папа сказал, ты уедешь. Папа сказал, так надо. Что ты будешь жить в приюте. В городе. Вик, ты… ты говорил, что мы… Вик, я…
Она сделала попытку взять его за руку, но остановилась. Несколько секунд смотрела на протянутую руку, а потом глухо зарыдала, прикрыв рукавами лицо.
Он не стал ни о чем просить Мартина. Сам подошел к ней, обнял, и прижался лицом к ее волосам. Они пахли цветами. Свежими, живыми цветами. Где-то в серых прядях путалась пыльца — кажется, она недавно надевала на голову венок.
В тот момент, когда он хотел сказать ей, что никуда он не поедет, дверь открылась. Вячеслав Геннадьевич стоял на пороге, и губы его были плотно сжаты.
— Ты… я же сказал тебе не ходить сюда!
Он схватил ее за руку выше локтя, и рывком заставил ее встать.
— Не надо!
Вик сжал его руку у запястья, отчетливо осознавая, как жалко выглядит в этот момент.
«Придет время, и никто не посмеет стоять у меня на пути», — зло подумал он, не убирая руку.
— Не лезь, мальчик. Ты должен сам выбирать.
Он легко освободил руку, и вышел в коридор, волоча за собой Ришу. Она не сопротивлялась, только голова ее странно моталась из стороны в сторону в такт шагам.
Когда дверь захлопнулась, Вик опустился на табурет. Он смотрел на свои руки, как только что смотрела Риша, и его губы сами собой растягивались в кривой, едкой усмешке.
— Знаешь, Мартин, кажется, мне не нужна помощь этого человека.
Мартин молчал. Он думал о Рише, которую придется покинуть. Но надеялся, что она сможет понять его. Ему не хотелось делать больно подруге. И не хотелось подвергать Вика новым опасностям.
«Послушай, Вик, зачем тебе здешний приют? Ты ведь не сирота. Может быть можно попробовать добиться того, чтобы тебя отправили к матери? Через те же социальные службы, что должны были бы определить тебя в приют».
— Мать отказалась от меня. Я ей не нужен…
Злость отступила, и Вик с ужасом понял, что вместо нее пришла беспомощная обреченность. Если минуту назад он почувствовал себя взрослым, запертым в теле ребенка — злым, сильным и ожесточенным, то хватило одного укола одиночества, чтобы им завладело отчаяние.
Он ничего не может изменить.
Ему отказывают в праве на гордость и чувство собственного достоинства.
Горячие слезы часто капали на сжатые кулаки. Ногти больно впились в кожу, но боль не отрезвляла, наоборот — злила только больше.
«Ненавижу», — с внезапной ясностью подумал он.
Не-на-ви-жу. Слово разрезало боль и одиночество, словно лески.
«Вик. Вик, послушай меня. Ты слышишь, что я тебе говорю?»
Голос Мартина звучал спокойно. Ему всегда удавалось взять себя в руки, когда требовалась его помощь. О том, что он слышал, он подумает чуть позже.
— Что?! Скажешь мне, что злиться плохо?! Скажешь, что взрослые хотят для нас добра?!
Он злился. На всех, без разбора, но больше всего — на взрослых, которые швыряли его из стороны в сторону, как щенка. И почему-то на Мартина.
Может быть потому, что он теперь стал на год ближе к взрослым.
«Я когда-то так говорил?»
От этих слов, спокойных и ровных, он почувствовал укол стыда. Мартин спас его. Был готов рисковать собой, чтобы он был в безопасности. За что ему эта злость?
— Прости.
«Не надо, не извиняйся. Вик, это хорошо, что ты злишься — это значит, что ты не такой. Ты не станешь бить беззащитную девочку, не станешь наплевательски относиться к чужой боли, не станешь никого унижать. Только тебе ведь не легче от слез, правда?»
— Нет…
Что-то коснулось его волос и запястья. Вик резко встал с кресла, подошел к шкафу. Шкаф был почти такой же, как у него в комнате.
Зеркало оказалось на дверце, на положенном месте. Только оно было не маленьким, как у него, а узким и длинным, занимающим половину дверцы.
Мартин стоял у него за спиной, положив руки ему на плечи. Щемящее чувство одиночества и покинутости отступило — он был не один.
— Я не пойду в приют.
«Хорошо», — подумав, ответил Мартин.
— Я хочу к матери. Мы сможем этого добиться?
«Давай попробуем. Нам придется привлечь отца Риши, без поддержки взрослых нам не справиться. Тебя просто вернут к отцу».
— Хорошо. Ты… не будешь меня отговаривать?
«Он правду сказал. Ты не маленький, можешь принимать верные решения. Только… пожалуйста, не забывай о том, что с отцом оставаться опасно. Так или иначе, нам нужно сделать так, чтобы он перестал нам угрожать. Не важно, как. Этот человек чуть не убил тебя. Такого больше не должно повторяться».
Вик кивнул и положил руку себе на плечо, туда, где должны были лежать пальцы Мартина. Он видел ответное пожатие, чувствовал его. И верил во все, что сказал ему друг.
Одиночество отступило.
…
Утром он завтракал вместе с семьей Риши. Завтрак проходил в молчании. Каждый с трудом проглоченный кусок только усиливал подступающую тошноту, но Вик делал вид, что его ничего не тревожит.
Это, конечно, было ложью.
— Что ты решил? — нарушил тишину Вячеслав Геннадьевич.
— Я не поеду в приют, — ровны голосом ответил Вик, прикрывая глаза.
— Твое дело, — пожал плечами он.
«У меня есть мать на Севере, и я хочу вернуться к ней».
Сестра. Его маленькая сестра, давно не получавшая от него писем. Темные волосы, тонкий нос, такой же, как у Вика. Они сидит на краю дивана, завернувшись в мамину кофту, и с отчаянием смотрит на него глазами цвета молочного шоколада.
«Я хочу вернуться».
Слова застряли в горле.
Почему вечно приходится делать чертов выбор? Почему ничего не бывает просто, ничего не бывает правильно?!
Он вспомнил, как жил с отцом до того, как появился Мартин. Это было какое-то мутное отупение. Он не хотел есть, не хотел спать, почти не мог думать. Ему было не с кем поговорить. Он сидел целыми днями неподвижно, уставившись в стену. День проходил мимо мутными пятнами цвета, угасал синей ночью. Однажды на его лицо сел мотылек, мохнатый и серый. Он скосил глаза, посмотрел на насекомое — и продолжил смотреть в стену. Он придумывал какую-то глупую историю, и следил за ее развитием, давно потеряв над ней всякую власть.
Он отчаянно тосковал. Одиночество держало его за горло, сломав хрупкий разум. Ему нужен был друг. По ночам, в минуты слабости, он тихо повторял в темноту какие-то бессвязные слова. Говорил, что ему больно и страшно. Словно звал кого-то на помощь.
И помощь пришла. К нему.
Риша смотрела в стол, и на лице ее не читалось ни одной эмоции.
«Вернуться…»
Нужно только сказать.
«Мартин, что мне делать?! Какое из зол — меньшее?»
«Ты знаешь, что. Иногда приходится идти на жертвы, ты помнишь. Нет меньшего зла, есть подлое маленькое», — устало вздохнул Мартин.