Млечный путь - Меретуков Вионор. Страница 11

— И что же мне теперь делать? — нарушил я молчание.

— А ничего не делать.

— А миллион?

— Можешь растопить им печку: он фальшивый. Это стопроцентно. Ходи на работу, как будто ничего не случилось. Сиди себе спокойно в своем издательстве и не рыпайся. Учись терпению. Умей выжидать. Учись у кота, который сидит возле сахарницы, в которую попала мышь. Кот сидит себе и жмурится: он знает, мышь никуда не денется, мышь достанется ему. Вот он и сидит, вот он и жмурится. От сладостного предвкушения. Иной раз предвкушение наслаждения по силе ощущений сродни самому наслаждению. С особой остротой и болезненностью, — Корытников продолжительно зевнул, — начинаешь это понимать тогда, когда тебе переваливает за шестьдесят.

— Ты что, предлагаешь мне любоваться сахарницей?

— Я, кажется, уже говорил сегодня, что ты дурак?

— Говорил. И притом дважды.

— Да, чтобы не забыть… у меня в самом неотдаленном будущем появится для тебя работенка, — Корытников резко повернулся и подошел ко мне, — есть тут одна идейка. Она пока еще сырая, не оформилась, не обкаталась, но дело может быть… такое… словом, грандиозное, восхитительное дело! — Он положил руку мне на плечо. — Разумеется, тебе надо будет тщательно подготовиться и хорошенько экипироваться. В кого бы ты хотел перевоплотиться на этот раз?

Я вспомнил о лондонском ограблении.

— В адмирала! Адмиралом хочу быть!

Корытников с сомнением посмотрел на меня.

— Интересно, где ты раздобудешь мундир адмирала?

— Там же, где и шубу Деда Мороза.

— Что ж, это все-таки лучше, чем новогодний дедушка. Илья, прошу тебя, отнесись к нашей работе серьезно, шутки в сторону! И для поддержания себя в тонусе не забывай каждодневно душить по коту. Но не того, что сидит возле сахарницы. И не дай тебе бог напортачить на этот раз!

Глава 5

Издательский дом «Олимпиек», в одной из редакций которого я уже почти 20 лет просиживаю штаны, находится в самом центре Москвы.

Редакция обосновалась в нескольких комнатах на последнем этаже старинного здания, обшарпанным фасадом обращенного в Малый Кисельный переулок. Какие-то высоколобые мужи из Общества охраны памятников старины некогда признали здание шедевром русского модерна. Поэтому его не сносят. А стоило бы. Не знаю, какой это модерн и какой это шедевр, но выглядит оно омерзительно, по-моему, эта рухлядь похожа на изъеденный червями гигантский тульский пряник. Внутри все прогнило, последний ремонт делали, наверно, еще при Екатерине Великой. В каждой комнате стоят бездействующие изразцовые печи, в которых навеки погребены рукописи начинающих авторов. Уже при мне подгулявший завхоз попытался использовать рукописи по прямому назначению, то есть для растопки. Но потерпел фиаско — невежда, он не знал, что рукописи не горят!

Кроме печей от прежних времен остались большие черные тараканы — сообразительные, неуловимые, несгибаемые, как легендарный террорист Камо. Их морят, сколько себя помню, не жалея сил и, самое главное, средств. Но таракан, как известно, насекомое бессмертное, и, когда все живое перемрет, а я верю, что это прекрасное будущее не за горами, по земле будут разгуливать только эти мерзкие твари.

Здание это, по слухам, некогда принадлежало Товариществу братьев Баклушиных. Кем были эти братья, и существовало ли вообще когда-либо такое Товарищество, не знает никто.

Набираю номер Леона Дергачевского, знаменитого автора детективов. Знаменитым его сделал я, я его создал, взлелеял, так сказать. Дергачевский мне нужен позарез: без его подписи под уже написанным текстом горит моя полугодовая премия. А это какие-никакие деньги, на которые можно пару-тройку раз с девушкой сходить в приличный кабак.

— Этот сукин сын Дергачевский, видно, запил! — восклицаю я в сердцах. — Опять придется расписываться за него.

На столе у меня всегда порядок. Ничего лишнего. Компьютер, перекидной календарь, записная книжка и остро отточенный карандаш. Вместо фотографии любимой и детей (которых у меня, кажется, нет) — икона, на которой изображен бородач со зверской, прямо-таки разбойничьей харей. Такого повстречаешь в темном переулке, от страха, простите, наложишь в штаны. В стремлении до смерти напугать гипотетического христианина, если тому вдруг вздумалось бы помолиться на это апокрифическое творение, иконописец достиг совершенства. Когда мне неможется после лихо проведенных выходных, я стараюсь на икону не смотреть: боюсь за сердце. Икона — подарок Димы Брагина, нашего редакционного художника-иллюстратора. Дима хороший художник и горчайший пьяница. Сочетание трагическое и, увы, нередкое.

Отчаявшись дозвониться до Дергачевского, я уставился в окно и в который раз задумался о своей странно складывающейся жизни.

«Никогда не ищи оправдания собственным слабостям», — сказал некогда один эгоцентричный сластолюбец. От себя добавлю — и поступкам, сколь греховно они бы не выглядели в глазах обывателя, добывающего себе хлеб насущный честным трудом. Кстати, я почти двадцать лет отдал этому так называемому честному труду. И не скажу, что эти двадцать лет многому меня научили. Все кому не лень без труда обходили меня как по прямой, так и на вираже. Мои потенциальные конкуренты, бездельники и неучи, не вдаваясь в глубокомысленные рассуждения о том, что хорошо, что плохо, без колебаний устраняли со своего пути любого, кто мешал им карабкаться наверх. Главный редактор, мой нынешний начальник, из числа людей такого сорта.

Я подумал, как хорошо, что позапрошлой ночью я наконец-то превратился в негодяя. Теперь попутный ветер будет дуть в мои паруса. Я в который раз с удовлетворением отмечаю, что процесс моего духовного перерождения протекает на удивление плавно и легко.

В редакционной комнате, рассчитанной на восьмерых сотрудников — по числу столов, помимо меня находятся еще четверо: Эра Викторовна Бутыльская, крепкая старуха за восемьдесят, а может, и за все девяносто, неразлучная парочка — Ефим Бйрлин и Ефим Лондон, редакторы старой закваски, а также Петька Меланхолин, мой бывший сокурсник, приятель и собутыльник. Остальные рыщут по Москве в поисках вышеупомянутого хлеба насущного, то есть калымят, где только можно: в других издательствах, на телевидении, в рекламных агентствах.

Эстетка Бутыльская, гадливо слюнявя пальцы, листает рукопись Егора Нестерова, писателя, строчащего псевдоисторические романы из жизни искателей приключений и властителей дум далекого и не очень далекого прошлого. «Нет, это невыносимо! Этот гусь пишет еще хуже Пикуля! — стонет она. — Теперь добрался до мушкетеров. Пишет, что королевские мушкетеры мылись каждый день, и что пахло от них незабудками и розовым маслом. Как бы не так! Мылись они в лучшем случае раз в полгода. Пусть попробует этот Егор Нестеров не мыться хотя бы месяц, посмотрим, каким мушкетером от него завоняет!»

Петька погружен в изучение иллюстрированного журнала. Он прочно застрял на странице с фотографией обнаженной супермодели. Вид у Петьки сосредоточенный, даже одухотворенный, кажется, он не на шлюху засмотрелся, а на образ Девы Марии.

Сорокалетний Петька вот уже десять лет сидит на должности младшего редактора. И, если не произойдет ничего сверхъестественного, будет сидеть так до скончания века. За последние годы он как-то сник, увял, потускнел, поистрепался, полностью сконцентрировавшись на дегустации спиртосодержащих напитков. Словом, он медленно и верно катится под уклон. Красивые женщины интересоваться им перестали. Всякие там Дома моды на Кузнецком и кордебалетные красотки из театра оперетты — все это в далеком-далеком прошлом. Ныне он довольствуется работницами социальной сферы, причем возраст, вес и габариты значения не имеют. Его последняя симпатия — полногрудая молдаванка Христина, насквозь пропахшая маринованными гогошарами. Христина прибирает в редакции дважды в неделю. Петьке нравится, что от нее пахнет едой, он говорит, когда Христина рядом, не надо заботиться о закуске — достаточно запаха.