Пыль и пепел. Или рассказ из мира Между (ЛП) - Гжендович Ярослав. Страница 17

Или шипа.

Я забыт в сердцах, как мертвый; я — как сосуд разбитый,

ибо слышу злоречие многих; отвсюду ужас,

когда они сговариваются против меня, умышляют исторгнуть душу мою. [6]

Я окаменел.

У меня вспотели ладони. Я прочитал строфу еще несколько раз, вот только умнее от того никак не стал. "Они сговариваются против меня, умышляют исторгнуть душу мою".

А может я все еще был по той стороне. В мире Между. Нужно было, по крайней мере, его поискать. Быть может, ему нужна была помощь. Быть может, он мог бы сказать мне, что произошло.

Отмеченный фрагмент походил на зов о помощи.

Или на предупреждение о заговоре.

Вторая книга, "Мистики и отшельники" некоего Жана Давида Рюмьера, тоже имела посвящение, вычерченное квадратными, похожими на чертежные, буквами почерка Михала: Житие Феофания, ради научения. Это была научно-популярная неудобочитаемая жвачка о мистиках начала христианской эры, действующих – в особенности, в пустынях Востока – в Сирии, Египте, Абиссинии или в странах Магриба. А ведь книжка могла бы быть и увлекательной – безумные мистики, гневно поучающие тех, кто потратил время, чтобы добраться до них. Одержимые старцы, сидящие в пещерах, на скалах или же на древних, растрескавшихся колоннах, как Симон Столпник. Одаренные таинственной харизмой и силой. Сопоставление этих удивительнейших мистиков с прагматичными римлянами, не очень-то знающими, что обо всем этом думать, глядящими на новую, прущую вперед религию со смесью отстраненности, увлеченности и легкого отвращения, могло быть чрезвычайно любопытным, но только не в издании мсье Рюмьера. Этот тип был бы способен задуть дух карнавала на главном проспекте Рио-де-Жанейро.

Я зажег лампу, свернул себе папиросу из виргинского табака, выпил две чашки кенийского чаю и три рюмки "подбескидской" сливовицы, разыскивая обещанного Феофания и бредя сквозь помпезный стиль, окрашенный дешевым французским цинизмом, приводящим на ум "Эмманюэль". Когда не хватало фактов, а их не хватало часто, поскольку обо всех этих мистиках известно было всего ничего, автор обращался к собственным фантазиям, весьма часто заправленным фрейдизмом и феминизмом.. Если бы хотя бы часть из того, что он описывал, должно было выглядеть именно так, христианство закончилось бы закончилось полнейшим провалом еще при жизни первых апостолов. Я понятия не имел, откуда Мишель вытря3нул все эти позиции. Я брел через страницы несколько часов, от одного мистика до другого, которые, по мнению автора, все они были психи, извращенцы, наркоманы, пройдохи, мошенники и кататоники. В роли доказательств выступали голословные предположения, но сама аргументация была представлена как-то так, что глазами души я видел типа с развевающимися волосами, багровым лицом и пеной в уголках губ. Раз он их всех ненавидел, то какого черта писал книжку? Ему казалось будто с чего-то срывает маски? Таким вот образом нечто, что, в соответствии с обещаниями на обложке должно было быть "увлекательным историческим следствием, объясняющим начала христианства", обещавшим "объяснение чудес, рассказ о деятельности странных сект и культов", превратилось в нудный реферат о вредных стариках, готовящих в своих пещерах рождение совершенно абсурдной, патриархальной религии, дабы уничтожить Великую Мать Кибелу, культ которой, в противном случае, покорил бы Рим, изменив судьбы света к лучшему.

И мне начало казаться, что автор наверняка коротышка, обожающим береты.

Я понятия не имел, что из этого всего важно, а у меня существовала уверенность, что Михал хотел мне что-то сказать, так что терпеливо брел дальше, тратя вечер понапрасну и удерживаясь при жизни только лишь благодаря сливовице.

В конце концов я добрался и до обещанного Феофания. Ссылка насчитывала где-то с половину страницы и была вершиной обобщений. Тот был мистиком, жившим во втором веке после Христа, возможно – греком, который прославился тем, что жил в покинутой гробнице в пустыне, где-то в коптском Египте. Спал он на каменном саркофаге, словно бы какой-нибудь гуль, окутывался погребальным саваном, а тех, кто приходил в пустыню, чтобы выслушивать его учение, просвещал относительно загробной жизни. Якобы, у него бывали видения, связанные с тем, что происходит с душой после смерти, видел он и ад, а свои переживания он списал в письмах к какому-то важному христианину, который хотел знать, что ему следует делать, когда умрет. Автор книги представил его как явного шизофреника, из-за чего я испытал к этому Феофанию симпатию собрата по профессии.

Месяц тому назад я рассказал Михалу о мире Между. Даже не знаю, зачем. Так вышло.

Мне кажется, случилось так потому, что я перестал приходить. Порвал с прошлым, начал новую жизнь и так далее, только вот Страна Полусна не давала мне покоя, меня мучили кошмары, которых становилось все больше, сам я чувствовал себя все хуже, у меня складывалось впечатление, что мои наваждения нарастают, я видел все более странные вещи, а Михал начал что-то умничать на тему жизни после смерти. И тут все и случилось. Проболтался. А перед тем абсолютно никому об этом не говорил. И ему тоже. Иы знали друг друга два десятка с лишним лет, и он знал столько же, что и другие. Что когда-то был в моей жизни шизоидальный эпизод, после чего меня вылечили. Что в случае чего, у меня имеются лекарства, и что я нахожусь под наблюдением. Что-то там он слышал про мои странные сны в детстве или же о предчувствиях, а тут вдруг я рассказал ему про мир Между. О демонах, которых там видел. Об умерших. О том, что мог переводить людей на другую сторону и что брал за это оплату.

Сотрудничать он отказался.

На некоторые темы с ним просто невозможно было разговаривать, даже теоретически. У него имелись собственные идеи, собственная вера – и конец. Его Бог был, без малого, математикой. Демоны, ангелы и чудеса – это абстракции, возможно, метафоры. Вещи, которые остаются непознаваемыми и закрытыми перед нами. Духи и призраки – это, по его мнению, было нечто из области психиатрии. В том числе и наваждения. Даже чудеса в издании Михала казались какими-то нудными. По его мнению, они заключались в том, что какой-то грешник обратился в истинную веру или пожертвовал собой, либо же почувствовал призвание. Никакой тебе левитации, излечений, кровавых слез или летающих кинжалов. Материальный и духовный мир существовали раздельно. Разделенные непреодолимой границей. Кто утверждал иначе, страдал от fiksum-dyrdum.

"Если желаешь знать мое мнение, то обо всем этом должен высказываться врач, заявил он под конец. – С той стороны нет возврата. Если ты умер, то попадаешь в другой мир – и конец. Раз и навсегда. Смерть – это все равно, что прыжок с парашютом, а не проход через поворотные двери банка. Если ты возвращаешься или переходишь туда и назад, это означает, что ты вовсе не умер, а только в голове у тебя чего-то не срабатывает. Например, это у тебя эпилепсия или ты запал в кому. Если кто-то возвращается в самолет, это означает, что из него и не выскакивал. Точка. Быть может, спутал выходной люк с дверью в сортир. Только это не причина рассказывать, что в шири и дали имеются зеркала и умывалки. Все это иллюзии. Никакого другого мира ты не видел. Нет никаких сфер между тем или иным. Здесь существует только лишь наш мир. Мир мозга, электромагнитных волн, кварков и нейротрансмиттеров. И Мир иной, в котором все мы очутимся после смерти. Белет только в одну сторону. Из бульона цыпленка не сделаешь".

С той поры мы не виделись. Мне кажется, он беспокоился. Что он хотел мне сказать этой книжкой? Что я сошел с ума, как Феофаний? Или же, что я не первый? Я знал, что с этим он бы не соглашался с тем Румье, который невооруженным глазом был похож на воинствующего атеиста. Так что же?

Я отодвинул от себя книгу и подумал о моем приятеле. О черном кресте под обезумевшим, разогнавшимся небом, переполненным тучами, которые переливались словно пятна туши в воде.