Лето в пионерском галстуке - Сильванова Катерина. Страница 2

Но, затормозив у знакомой вывески — затёртой, покосившейся, на которой с трудом можно было различить буквы, — Юра увидел то, чего больше всего опасался. От железной ограды, которая раньше тянулась по всему периметру, остались лишь металлические столбы — не сохранилось ни прутьев, ни сеток. Красивые, почти что величественные красно-жёлтые ворота оказались сломаны: одна створка кое-как держалась на ржавых полувыбитых петлях, а вторая лежала рядом, явно не первый год зарастая травой. Сторожевая будка, когда-то разрисованная сине-зелёными ромбами, теперь почернела — краска давно облупилась, деревянные стены домика сгнили под дождями, крыша обвалилась.

Юра тяжело вздохнул — значит, и сюда добралась разруха. Где-то в подсознании таилось подозрение, он ведь в Германии не в железной коробке жил и знал, что творилось в Украине после развала СССР, знал, как закрывались заводы. А этот лагерь был прикреплён именно к одному из них. Но Юре совсем не хотелось думать, что та же судьба постигнет «Ласточку». Ведь это было самое яркое место его детства, солнечное пятно в памяти. Ведь именно здесь двадцать лет назад он оставил больше половины себя… И сейчас Юра чувствовал, как выцветает эта память, будто та краска на сторожевой будке, опадая сырыми хлопьями в высокую траву.

Воодушевление, с которым он ехал, сошло на нет. Стало тоскливо и грустно — настроение соответствовало пасмурной погоде, мелкой мороси, накрапывающей с неба.

Вернувшись к машине, Юра переобулся в сапоги, достал из багажника лопату и закинул её на плечо. Переступив через ржавые листы того, что когда-то было створкой ворот, пошёл вглубь пионерского лагеря «Ласточка» имени пионера-героя Зины Портновой.

***

Шаг вперёд становился шагом назад — обратно по временной шкале, в полузабытое прошлое, в счастливое время, когда он был влюблен. Под ногами темнели покрытые трещинами плиты, вокруг шумел встревоженный дождём лес, а в памяти вспыхивали солнечные зайчики и бежали по старой лагерной аллее всё быстрее и быстрее, в последнее лето детства.

Он остановился неподалёку от перекрёстка. Налево уходила дорожка в столовую, направо — тропинка в недостроенный корпус, а прямо в центр лагеря вела некогда широкая аллея пионеров-героев. Вокруг грудились сломанные плиты, но возле клумбы, в самом центре перекрестка, уцелел крохотный пятачок.

«Ведь это же было здесь! Да, точно, на этом самом месте!» — улыбнулся Юра, вспомнив, как поздней ночью, пока весь лагерь спал, чертил белым мелом самую красивую на свете букву — «В».

Тогда, следующим утром, идущие на завтрак ребята гадали, что это за контур вокруг буквы? Рылькин из второго отряда смекнул:

— Это ж яблоко, ребят!

— Что за сорт яблок такой на «В»? Вадимовка, может? — предположил Вася Петлицын.

— Сам ты Вадимовка! Васюган это! — оспорил Рылькин и, глядя на Петлицына, захохотал: — Васюган! — А Васька вдруг раскраснелся.

Никому и в голову не пришло, что вместо контура яблока здесь должно было быть сердце. Это Юрка, узнав среди ночных шорохов звук любимых шагов, так застеснялся, что рука его дрогнула, и получилось то, что получилось: яблоко.

Поддев носком сапога обломок плитки, Юра огляделся вокруг. Время не пощадило ни аллею, ни клумбу. Везде валялись ржавые перекрученные балки — остатки каркаса ворот, гнилые доски и щепки, куски кирпича… Куски кирпича! Он схватил тот, что поострее, и присел на корточки. Уверенным движением начертил огромную, красивую, с завитушками «В» и заключил её в сердце. Снова в кривое и кособокое, но его, Юркино, сердце. Циничный взрослый Юра унял скепсис и мысленно кивнул себе юному — пусть то, что должно здесь остаться, останется.

Воспоминания влекли его дальше по аллее пионеров-героев. Вдалеке виднелась широкая лестница в три ступеньки, ведущая к главной площади лагеря. Запустение, царившее на аллее, напомнило Юре кладбище. Он будто бродил по нему, старому и заброшенному — то тут, то там, точно надгробия, торчали из зарослей замшелые памятники и постаменты. Когда-то грозно смотрящих на запад статуй было семь, когда-то Юра, как тысячи других пионеров, не только знал имена и подвиги этих детей, но и всеми силами стремился быть похожим на них и брал пример. Но спустя два с лишним десятка лет забыл даже лица, с трудом узнав одного только Лёню Голикова.

Юра шёл дальше по разрушенной аллее. Определить, что когда-то здесь стелился ровный светло-серый асфальт, можно было только по его крошеву, валяющемуся в густой траве и жухлой листве. Юра всё брёл и брёл мимо разрушенных постаментов и с жалостью смотрел на гипсовые руки, ноги и головы, торчащие из зарослей. Его встречали безжизненные потемневшие туловища с вывернутыми наружу арматуринами и потёртые таблички с именами. Табличек сохранилось всего три: Марат Казей, Валя Котик, Толя Шумов.

А вот в конце аллеи, рядом с лестницей, уцелела доска почёта. Когда-то она была застеклена, сейчас разбитое стекло торчало острыми осколками по углам. Зато благодаря небольшому козырьку над доской некоторые надписи оставались видны относительно хорошо и даже сохранились три чёрно-белые фотографии.

«Смена № 3, август 1992 года. Заслуги и достижения», — прочитал Юра в самом верху доски. Значит, вот когда была последняя смена. Неужели лагерь проработал всего шесть лет с тех пор, как он приезжал сюда в последний раз?

Поднимаясь по лестнице, ведущей к площади, Юра чувствовал, как его сердце замирает от нахлынувшей тоски. Не страшно, когда старое заменено новым, страшно, когда старое просто забыто и брошено. Но ещё хуже от того, что он сам всё забыл и бросил, а ведь когда-то искренне клялся помнить и детей-героев, и пионерию, и особенно «В». Ну почему же он нашёл эту проклятую Горетовку только сейчас? Почему только сейчас вернулся? Чёрт с ними, с заветами Ленина, красными знамёнами, клятвами, которые его заставляли давать! Как же он допустил, что не сдержал слова, данного единственному другу?

Юра споткнулся об обрывок выцветшего щита с надписью «Наше будущее светло и прекра…».

— Да не очень-то оно светло и совсем не прекрасно, — буркнул, переступая последнюю ступеньку.

Самое главное место лагеря, как и всё остальное, выглядело плачевно. Площадь была завалена мусором и опавшими листьями, сквозь дыры в асфальте к бледному солнцу пробивались пучки бурьяна. В самом центре, среди каменного крошева, валялся обезглавленный памятник Зине Портновой, пионера-героя, чьим именем назывался лагерь. Юра узнал её и выругался сквозь зубы — девочку, пусть и гипсовую, было очень жаль. Она ведь совершила настоящий подвиг, за что с ней так обошлись? Он хотел бы поставить её на ноги, но сделать этого не мог — из отбитых голеней торчали ржавые железные крепежи.

Юра прислонил торс к постаменту, пестрящему граффити, поставил рядом голову и обернулся посмотреть на единственное, что уцелело на площади — голый флагшток, который так же, как двадцать лет назад, гордо устремлялся в небо.

Впервые Юра приехал в «Ласточку» в одиннадцать, и этот лагерь привёл его в такой восторг, что родители стали брать путевки ежегодно. Юрка обожал это место в детстве, но с каждой сменой возвращение приносило меньше и меньше радости. Здесь ничего не менялось: год от года те же пройдённые вдоль и поперёк места, те же вожатые с теми же поручениями, те же пионеры, живущие по всё тому же распорядку. Всё как обычно. Кружки: авиамодельный, кройки и шитья, художественный, физкультурный и кибернетический. Речка — температура воды не ниже двадцати двух градусов. Гречневый суп — на пятничный обед от поварихи Светланы Викторовны. Даже шлягеры на дискотеке из года в год повторялись. Вот и последняя смена началась как обычно — с линейки.

***

Отряды подтягивались на площадь и занимали свои места. В солнечных лучах кружили пылинки, в воздухе ощущалось одухотворение. Пионеры стояли счастливые от новых встреч со старыми друзьями. Вожатые командовали подопечными, окидывали площадку строгими взглядами, в которых нет-нет, да и проблёскивала радость. Директор хорохорился — за весну удалось отремонтировать аж четыре корпуса и даже почти закончить строительство нового. И только Юрка был снова не такой, как все, одному ему за пять лет осточертел этот лагерь, одному ему веселиться не хотелось. Даже как-то обидно стало, и отвлечься не на что.