Зимний Мальчик (СИ) - Щепетнёв Василий. Страница 4

Как удалось дедушке построить такую дачу? Деньги у него были, и немалые. Портреты не дешёвые, а ещё авторские копии, отчисления за репродукции и прочая… Но деньги не главное, важнее было то, что дедушку с семидесятилетием поздравил Иосиф Виссарионыч, а с восьмидесятилетием — Никита Сергеевич. Вот Леонид Ильич с девяностолетием не поздравил. Потому как не видел картины «Отвага». К нему, к Леониду Ильичу, пробиться труднее, чем к Сталину. Московские художники грудью стоят, не подпускают. Так бы они в войну стояли, ан нет, разбежались, кто в Ташкент, кто в Свердловск. А он, дедушка, всю войну в Москве провел. А в Черноземск переехал в сорок шестом: в Москве климат стал портиться.

Ничего, ходы кривые роет подземный умный крот. Увидит картину Леонид Ильич! Не сегодня, так завтра!

Я взял с полки книжку Ботвинника, «Алгоритм игры в шахматы». С автографом чемпиона: «Тезке с наилучшими пожеланиями». Нет, сам я с Михаилом Моисеевичем не встречался, это дедушка попросил. Он писал портрет чемпиона, теперь тот портрет висит в Центральном Шахматном Клубе. И авторская копия в клубах Ленинграда, Одессы, Киева и Черноземска. А репродукции в клубах поменьше, шахматных секциях, кружках…

С книжкой я и пошёл спать. Не в дедушкину спальню, та для меня слишком велика, да и не хочется. В ней папенька спит, когда приезжает отдохнуть. А я сплю в гостевой комнате, на тахте. Она, тахта, мне в самый раз.

Включил «Спидолу», настроил на Люксембург, тут, за городом, приём отличный, убрал звук до пианиссимо. Есть такая у меня привычка — если я в квартире один, спать под музыку. С младенчества, когда родители жили тесно, но вместе, и до глубокой ночи то пели, то играли, то слушали. Никогда не засыпаю, если не услышу я… Засыпаю, конечно, но с музыкой лучше.

Стал читать книгу. Ботвинник пишет не о шахматах, а о том, что будут скоро шахматные машины, электронно-вычислительные. Небольшие, с комнату. Или большие, с дом. Или огромные, с целый квартал. Они будут думать, как человек. И играть, как человек. Даже как мастер. И не только играть, а сочинять стихи или музыку, решать этические проблемы и, может быть, помогать в управлении государством. Но это потом. А сейчас Ботвинник создает машину попроще, только шахматную.

Я уснул, так и не дождавшись звонка.

Ни от папеньки, ни от маменьки.

Глава 2

ПЕРВЫЕ ШАГИ

Партия первого тура началась ровно в восемнадцать. То есть в шесть вечера.

В пять минут седьмого я понял, что схожу с ума.

Соперником был старый знакомый, пенсионер Розенбаум. Вечный перворазрядник, мое отражение в будущем. Я с ним в турнирах встречался и прежде, три раза выиграл, два проиграл и две ничьи. Не самый трудный противник, но и не легкий. К тому же за год он немного сдал. Возраст. Ему, если не ошибаюсь, шестьдесят три.

Я играл черными, в ответ на е4 выбрал Каро-Канн. На четвертом ходу Розенбаум свернул с шоссе теории на тропинку практики. Сделал ход, мне неизвестный. Ничего страшного, ход так себе, потеря темпа, и только. Можно и нужно этим воспользоваться. Но как?

Я задумался. Ненадолго. Коня вывести? И тут перед глазами поплыло, подернулось чёрным туманом. А когда туман рассеялся, перед глазами появилась бегущая строка. Анализ партии, но странный анализ. Цепочка ходов, и цепочка эта росла и росла. А в конце цепочки оценка, которая тоже менялась. 0.44, 0.49, 0.53…

Вот они, последствия усердной учебы и мозгового штурма. Миша ку-ку. Правильные люди после экзаменов на курорты едут, водичку целебную пьют, ванны лечебные принимают. А я, вместо того, чтобы отдыхать, в шахматы играю. Опять нагрузка на мозги.

Вообще-то я сегодня отдыхал. Два часа на речке загорал, купался, книжку читал развлекательную. А всё равно рехнулся.

Хорошо, не буйный.

Анализ уже доходил до двадцать пятого хода черных.

— И вовсе не рехнулся, — успокоил внутренний голос. — Это просто ментальная проекция шахматной программы конца первой четверти двадцать первого века.

— А с кем я говорю? — осторожно спросил я. Мысленно.

— С самим собой, с кем же ещё.

— Ага, шизофрения.

— Глупый термин глупых людей. Все люди сами с собой ведут диалоги. Иначе и не бывает.

— То есть ты сидишь внутри огромной электронно-вычислительной машины?

— Я сижу внутри головы, — и рука сама почесала затылок. — Вот-вот, этой самой.

— А откуда тогда программы?

— Добрый дядя дал, — вздохнул я-второй. — В общем, пользуйся. А я посплю.

— Посплю?

Но ответа не получил.

По часам я уже пятнадцать минут думаю над очередным ходом. А, ладно, рехнулся, не рехнулся, жизнь покажет. Проверим практикой.

Ментальная проекция перебирала ходы на глубину до тридцать второго хода черных. Моего то есть. Хватит думать, нужно ходить.

И я сходил.

В дальнейшем длительных раздумий не допускал, тем более что моя шизофрения анализировала и во время размышлений Розенбаума. Минутку выжидал, и ладно.

На двадцать третьем ходу Розенбаум, оставшись без ладьи, сдался. Мы пожали руки, расписались в бланках. Я отнес бланки судье, а Розенбаум, как проигравший, расставлял шахматы наново. Завтра с утра сюда придут дети, на занятия шахматной школы.

— Выиграл? Вот, а ты сомневался, — сказал Антон. Он — помощник судьи. — Завтра в четыре, суббота.

Я только кивнул. У большинства игра в разгаре, а разговоры, они мешают. Особенно чужие.

Я вышел. Игра заняла полтора часа. Двадцать пять минут у меня и час пять минут у Розенбаума. Контроль у нас укороченный. Обычный, по два с половиной часа каждому, больно жирно будет. Люди с работы, уставшие. Ну, и первый разряд — не мастера. У мастеров строго. Даже у камээсов строго. А перворазрядникам и полтора часа хватает. На сорок ходов. С откладыванием партий.

Вечерело. В кино, что ли, сходить? У меня в голове своё кино. Кино на одного зрителя. Пусть таким и останется. Дядя доктор, я слышу голос в голове. Чей? Свой. Ну, это бывает. А электронно-вычислительная машина в голове? Большая? Не знаю. А что она делает? Играет в шахматы. И сильно играет? Не знаю. У Розенбаума выиграла, так и я сам у него выигрывал не раз. А целых два раза. А кроме Розенбаума у кого выиграла эта машина? Или кому проиграла? Пока только разок сыграла. Она что, сама играет? Она мне подсказывает. А сейчас она что-нибудь подсказывает? Сейчас она выключена. И кто ее выключил? Я. А включить можешь? Попробую.

Я попробовал. Бледная, едва видимая доска. Никакого анализа. А если представить — каким ходом белых лучше всего начать партию? И побежали строчки, е4, d4, c4, Кf3 Без явного преимущества какого-либо из ходов. Общеизвестный факт шахматной науки.

А выключить можно? Легко.

Я сидел на скамейке фонтанного сквера. Журчание воды гипнотизировало. Самоанализ по Дмитриенкову. Есть такая книга, профессора Дмитриенкова, «Как убедиться в здравости собственного рассудка», одна тысяча двадцать третьего года издания. Бабушкина. Бабушка была хирургом, но в хирургической крепости не отсиживалась, а постоянно делала вылазки — в психиатрию, микробиологию, евгенику… И меня, тогда юного пионера, учила: к себе нужно относиться трезво и правдиво. Не искать утешения в мечтах, а воспринимать жизнь, как она есть, и себя в этой жизни тоже.

Если исключить невозможное, то остаток, как бы маловероятным он не казался, и есть искомое. То есть либо я просто сошёл с ума, либо произошла визуализация мыслительного процесса. Переход количества в качество. Прежде поэты, художники, композиторы считали, что их посещает муза и одаряет музыкой, стихами, картинами. Вот берет, и диктует «Я помню чудное мгновение…» Мы-то думаем, что поэты для красного словца так говорили, метафоричное сознание. А на самом деле Бетховен в тишине слышал музыку, а Булгаков видел спектакль. На самом деле! Оставалось только на бумагу записать. То есть, с позиции материализма, муза есть субъективное воплощение объективных процессов, а именно — мышление в доступной субъекту форме.