И солнце взойдет (СИ) - О'. Страница 123

— Зараза! — крикнула Рене вслед. — Ходячий вирус вредности! Сухая гангрена морали! Глупый прожорливый макрофаг! Бесконечный некроз совести, а не человек! А ну, остановись и выслушай меня, Энтони Ланг, иначе я лично порву тебя на нуклеотиды…

Она прервалась, чтобы набрать в грудь побольше воздуха, однако в этот момент опухоль на этическом долге целой провинции наконец обернулась и смерила таким взглядом, что под окончательно растрепавшимися косами у Рене вспыхнули уши. Они полыхнули в темноте коридора прожекторным светофором, прежде чем осыпаться искорками рождественских бенгальских огней. Ну а Тони намеренно молчал несколько слишком долгих секунд, прежде чем чуть дернуть краешком губ и медленно протянуть:

— Говори же. Ну! Ты, кажется, собиралась что-то мне сообщить, так давай. Потому что, меня ждут.

Фраза«из-за тебя» повисла в воздухе немым укором. По крайней мере, так показалось мгновенно испугавшейся Рене, которая со стуком зубов резко захлопнула рот. Стало неуютно, потом неловко, а затем в голову ударила волна удушающего стыда. Рене попробовала что-то сказать, но лишь облизнула пересохшие губы. Энтони же, который наблюдал за ней с совершенно непонятным выражением лица, вздохнул и снисходительно бросил:

— Я настоятельно рекомендую тебе вернуться в Монреаль.

На этих словах он коротко кивнул на прощание и направился прочь, в сторону яркого пятна света, льющегося из открытых дверей. И когда створка с грохотом закрылась, Рене со всей силы ударила рукой по стене. Черт возьми! Ну, что за дура? Не могла орать еще громче, чтобы услышали даже чайки на шпиле Шато-Фронтенак? Кошмар… Подхватив куртку, она стремительно сбежала по каменным лестницам, едва не смела рождественские украшения с деревянных перил и вырвалась прочь — в Сочельник.

На то, чтобы проморгаться от яркого света, которым сверкал свежевыпавший снег, ушла минута. А может, и больше. Рене не знала, потому что отчаянно пыталась найти рукава. Она шарила рукой по быстро остывшей ткани и натыкалась то на капюшон, то вовсе на какой-то карман. А когда, наконец, победила, закуталась и нахохлилась, точно разбуженная в неурочное время сова. Рене отчаянно и бесполезно сердилась. На себя за порывистость, на Тони за авторитарность, на комиссию за вредность, даже на Энн, которая дала ворох таблеток, но не подумала, чем их запить! Пальцы нашарили в кармане хрустящий блистер. Наверное, стоило выпить одну. Рене чувствовала, как начинает ломить сухой лоб, — верный признак того, что скоро захочется сдохнуть. Но, оглянувшись, она не нашла ни одной работающей лавки, которые обычно всегда располагались неподалеку от главного корпуса. Конечно. Завтра же Рождество. Так что Рене закатила глаза, круто развернулась и шаркающими шагами вновь взобралась по лестнице, чтобы толкнуть тяжелые двери и отыскать слезившимися теперь уже из-за темноты глазами яркое пятно снекового аппарата. Слава богу, бездушная электроника не знала про праздники.

Сделав несколько жадных глотков совершенно безвкусной воды, Рене прислонилась к тихо гудевшей металлической коробке и задумалась. Энтони велел уйти, и после некрасивой ссоры, а потом еще более дурацких криков, не находилось причин его ослушаться. К тому же, где-то там ждала Энн, горя желанием прогуляться по Petit Champlain. Эта улочка и в обычные дни напоминала ожившие волшебные сказки, а для Рене вообще стала своеобразным зеркалом старых кварталов Женевы… Из груди вырвался длинный вздох. Наверное, стоило взять себя в руки и пойти на остановку. Быть может, еще удастся выпить горячего чая и подремать в кресле, прежде чем праздник захлестнет наполненный туристами город. Но вместо очевидно разумного выбора Рене повернулась и уверенно зашагала в сторону полутемного коридора на втором этаже.

Сидеть в сумрачном холле было холодно и удивительно скучно. Батарея на телефоне давным-давно издала предсмертный писк, так что Рене равнодушно созерцала расщелины на плитах пола и невнятные картины на стенах. Заседание длилось умопомрачительно долго. Давно миновал полдень, затем большие часы пробили два часа дня, потом и четыре… За все это время комиссия вышла размять свои старые кости лишь один раз, и Рене едва успела спрятаться за каким-то инородным терминалом с оплатой, боясь быть замеченной. Узнай Энтони, что она здесь — быть очередному скандалу. Но Рене не могла уйти просто так. Не в тот момент, когда за тяжелой дверью шло негласное соревнование двух интриганов — Рена и Филдса. Не было сомнений, Энтони попытается отомстить — за манипуляции, за обман, за Рене и за собственные вынужденные решения, которые привели… Да бог его знает, куда они привели. Все так непонятно.

Маясь от безделья, Рене в который раз прокручивала в голове разговор, прежде чем с обреченным смешком все же признала, что отношения Лиллиан Энгтан и доктора Рена сложно было назвать родственными. Будто два чужих человека вынужденно существовали в стенах больницы, скованные договором и общей выгодой, отчего окончательно позабыли роль матери и сына. Рене не знала их истории. И вряд ли ей когда-нибудь расскажут причины. Но, оглядываясь назад, она скорее подумала бы, что эти двое слишком наигранно ненавидят друг друга. Так, как обычно делают очень обиженные люди, между которыми пролегло целое минное поле из накопившихся поступков, непонимания и опасного равнодушия. Наверное, именно в таких случаях психологи советуют поговорить начистоту…

От этой мысли Рене едва не расхохоталась вслух. Поговорить! Да эти двое быстрее утопят собеседника в ядовитой слюне, чем снизойдут до унизительного выслушивания чужих претензий. Все-таки они очень похожи, как бы ни отрицали это в душе. А еще оставался профессор Хэмилтон — третье звено, что должно было объяснить и непонятную ненависть, и какую-то глупую ревность, наконец, смену имени! Ведь, если подумать, такое ребячество — бежать от семьи, чтобы в конце очутиться с ней рядом. Будто Энтони пытался уйти как можно дальше, но перестарался и обошел Землю по кругу, вернувшись в исходную точку.

Рене снова хмыкнула и прикрыла глаза. Спать хотелось почти катастрофически, оттого мысли уходили в какие-то уж совсем неведомые бредни. Обойти Землю по кругу. На это понадобился бы не один год! Чушь какая… Она поерзала, устраиваясь поудобнее. На каменной скамейке, что стояла чуть в стороне от нужной двери, сидеть было твердо. Плечи под тяжестью куртки давно затекли, а согнутые в коленях ноги уже опасно немели, но Рене упрямо ждала окончания слушания и все-таки его прозевала. Видимо, она задремала, а может, опять начинала подниматься температура. Однако, когда дверь в аудиторию распахнулась, мозг не успел совладать с вялым телом. Так что Рене осталась сидеть и заторможено наблюдала, как один за другим покидали лекторий громко переговаривавшиеся члены комиссии. Они смеялись, торопливо натягивали тяжелые куртки или длинные шерстяные пальто, пока сами пытались одновременно пожать на прощание руки всех находившихся рядом коллег. Некоторые бросали в сторону Рене любопытные взгляды, но для большинства она оставалась незаметным предметом мебели. Будто они со скамейкой составляли унылую скульптурную группу. Только Филдс удостоил её слегка удивленным взглядом. Он подошел, небрежно махнув парочке собеседников в просьбе подождать, и остановился напротив.

— Должен заметить, ваши отчеты о совместной работе с доктором Реном весьма презабавны, — сказал вершитель судеб после недолгого молчания, и его взгляд был совершенно равнодушен.

— Что же в них такого смешного? — пробормотала Рене. Голос после долгого молчания звучал сипло, а больное горло добавляло восхитительных свистящих нот. Она попробовала откашляться, но гортань так неожиданно резануло, что на глазах выступили слезы. Господи…

— О, боюсь, вы не поймете, — снисходительно скривился Филдс. — Для этого надо очень хорошо изучить вашего наставника.

— Не знала, что к нему прилагалась инструкция, — процедила Рене. — Забыли выдать ее, когда продавали меня в Монреаль?

— Лиллиан сказала, вы знаете правду, — кивнул он, и Рене не нашла причин спорить. Да, она знала. И слава богу.