И солнце взойдет (СИ) - О'. Страница 15

— Как ты?

Раздавшийся из телефонной трубки короткий вопрос вынудил Рене вздрогнуть, а затем шумно втянуть осенний воздух, что ароматом прелой листвы быстро вернул на землю с весьма мрачных небес. Максимильен Роше был очень умен, а еще очень стар, и как все старики давным-давно научился улавливать настроение собеседника с одной только чуть больше нужного длившейся паузы или проглоченного в последний момент ругательства. Ну а Рене сегодня выдала себя с головой.

— У тебя грустный голос.

Ну вот! И пусть для кого угодно ее интонация казалась самой обычной (бога ради, она и успела-то лишь поздороваться!), но Роше знал — с его Вишенкой что-то не так. Неожиданно Рене задумалась, — а поняли бы родители? — но в следующий момент покачала головой. У них всегда было слишком много забот.

— Я в норме, — ровно проговорила она. Глупая, конечно, попытка, но не хотелось беспокоить дедушку понапрасну. Какой толк заставлять его нервничать, если от этого ничего не изменится? Ни в карьере, ни в жизни, ни в системе обучения Канады. А мертвецов этим она уж точно не воскресит. Так что Рене вздохнула и продолжила: — Было непростое утро, но ничего интерес…

— Ты в больнице? — перебил все тот же скупой на эмоции голос, а она улыбнулась. Дедушка относился к тем людям, чьи фразы становились тем суше, чем сильнее внутри бурлило волнение.

— Никто из моих пациентов не умер, если ты об этом. По крайней мере, Энн бы сообщила. Я ездила по учебе, решала мой… вопрос. — Улыбка из искренней незаметно перешла в вымученную, а потом и вовсе увяла. Да уж. Решила.

— Как прошли похороны? — прозвучал закономерный интерес, а Рене почувствовала, что ей надо сесть.

Эмоции от последних новостей наконец-то догнали ошеломленный мозг, и колени начали подрагивать. А потому она подошла к ближайшей скамейке, первой в череде длинного ряда, и опустилась на нагретое сентябрьским солнцем дерево. И видимо, молчание длилось невоспитанно долго, потому что в динамике послышалось деликатное покашливание, а затем шелест бумаг. В Квебеке давно перевалило за полдень, значит, в Женеве рабочий день только начинался.

— Рене? Я тебя отвлекаю?

— Нет, все в порядке. Искала… — Рене прервалась, пытаясь подобрать слова, но потом не выдержала и тихо пробормотала: — Неважно. Знаешь, это оказалось слишком тяжело. Я… я не ожидала, что будет так.

— Тебе стоило позвонить мне, — мягко пожурил родной голос, и она усмехнулась.

— Чтобы ты выслушивал мои многочасовые всхлипы? — ласково спросила Рене.

— Если вдруг позабыла, то это я бинтовал тебе пальцы между выступлениями, пока ты лила безудержные слезы в обиде на пачку, пуанты и паркет, — хмыкнул Роше и тут же осекся. Обычно он старался не напоминать о той жизни в Женеве, но слова улетели прежде, чем их успели поймать. Так что он откашлялся и нарочито небрежно закончил: — Вряд ли меня уже что-то испугает.

Несмотря на тон, в его голосе чувствовался легкий упрек. Едва различимая обида на молчание, на то, что Рене не сказала о тревогах, не разделила с ним свою боль. А ведь Роше ждал именно этого. Потому что несмотря на почти отеческую ревность к Хэмилтону, он был ему благодарен. За Рене, за дружбу, за опеку. Так что ей действительно следовало позвонить, и она даже не раз порывалась, но…

— Тебе нездоровится последние месяцы. Не хотела волновать и еще больше нагружать сердце. Если с тобой что-то случится… Я не смогу второй раз так.

Она замолчала, снова вспомнив распростертое тело, безликий голос из реанимации и стук влажной земли о крышку гроба. Mortuus est. Не-е-ет. Нет-нет-нет.

— Прошел почти месяц, — после недолгой паузы негромко заметил Роше.

— Но легче не стало.

— И не будет, Вишенка. Люди приходят в нашу жизнь и уходят оттуда. Кто-то забирает кусочек побольше, кому-то не достается ничего, ну а есть те, с которыми уходит, кажется, вся душа.

— Если ты пытался таким своеобразным образом меня утешить, то вышло не очень, — фыркнула Рене, а сама отчаянно заморгала.

— Это всего лишь наблюдения старика. Дарить тебе утешение — это словно благословлять одну святыню другой — редкостный каламбур, милая.

Роше замолчал, послышался вздох и новый шорох бумаг. Ну а в памяти Рене немедленно всплыли десятки встреч и переговоров, когда вот так же, углубляясь в документы, дедушка давал себе время обдумать и принять решение. Сейчас он очень хотел помочь, но наконец-то понял, что девочка выросла и отныне ей придется справляться самой. Так что шелест не смолкал еще какое-то время, прежде чем Роше откашлялся, а затем тихо заметил:

— Ты не нуждаешься в глупых словах, только в твердой земле под ногами, чтобы и дальше любить этот мир. Именно поэтому я ждал твоего звонка. Хотел помочь встать обратно, но ты справилась сама. — Последовало новое неловкое покашливание. — Знаешь, на самом деле, я рад, что за эти годы вы подружились с Чарльзом. Хоть он был тем еще упрямым засранцем…

— Дедушка! — возмущенно перебила Рене, но Роше весело продолжил:

— Да-да, пусть мы каждый раз едва не дрались с ним на банкетах после конференций, однако учитель из него вышел отличный. Боюсь, второго такого не найти. Но уверен, что со всем присущим ему занудством, Хэмилтон успел вложить в тебя минимум на две ученые степени…

— Кстати, — Рене попробовала встрять в монолог, но безрезультатно.

— Ах, давно хотел сказать, что тебе пришла пора защищаться. Обсуди это со своим новым руководителем, и через пару лет вполне можно подать на рождественский стол двух подстреленных зайцев — лицензию и…

— Я ухожу из нейрохирургии. — Рене произнесла это быстро, но четко, отчаянно желая прервать неудобный разговор о теперь уже несбыточных планах, и зажмурилась, когда на другом континенте наступила тревожная тишина.

Разумеется, новость следовало сообщить по-другому. Любыми иными словами, а не так, как только что поступили с самой Рене. Но факты сказаны, а мгновения, чтобы попробовать хоть как-то их объяснить, бездарно упущены. Так что теперь оставалось лишь вслушиваться в легкий треск помех, который все длился… длился… и длился. Мимо проходили люди, спешили группы студентов, а Рене все сидела на лавочке и ждала, что будет дальше. И когда где-то вдалеке три раза ударили башенные часы, в телефоне наконец прозвучал вопрос:

— Куда?

Этот тон она узнала мгновенно. Сжалась от интонации, которая каждой отточенной до остроты нотой несла в себе призрачную угрозу. Иногда, за чувством заботы и воспоминаниями, Рене забывала какой властью обладал Максимильен Роше. Но такие мгновения напоминали об этом с отрезвляющей ясностью.

— Монреаль, — вздохнула она. — Общая хирургия.

— Это абсурд, — отрезал Роше. — На каких основаниях?

— Наша программа резидентуры предусматривает полное заполнение всех вакантных мест и…

— Они хотят сказать, что во второй по величине стране мира не нашлось ни одной свободной должности для нейрохирурга?! Так? — медленно и вкрадчиво перебил он, а Рене зажмурилась. Тайфун гнева Роше обещал пройти мимо, но поднятые им обломки долетели и до неё.

— Да.

— Ни одного местечка, черт возьми, для лучшей ученицы гребаного Хэмилтона, на которого они там молятся целым континентом?

— Дело не в том, лучшая я или нет! Здесь все равны.

— Вранье! — раздался разгневанный вопль. — Я лично разберусь с этим. Министр здравоохранения задолжал мне парочку объяснений…

Динамик взорвался сухим надсадным кашлем, и Рене медленно выдохнула.

— Прошу тебя, не вмешивайся. Сейчас сентябрь, — принялась терпеливо объяснять она, как только в динамике стихли хрипы. — А подбор и ротация заканчиваются в марте, поэтому чудо, что мне вообще нашли место. Конечно, я могла подождать, но доктор Филдс сказал, главное — получить лицензию. Потом я уже смогу пройти нужную специализацию.

— Ну, разумеется, он так сказал… — хрипло и устало отозвался Роше, а Рене услышала стук стеклянного стакана о деревянную столешницу. — Я понятия не имею, кто такой Филдс, не знаю о ваших программах и правилах, но обязательно это выясню.