И солнце взойдет (СИ) - О'. Страница 162
Забавно, но среди всех ее неловких поступков или событий, именно этот момент личного позора она запомнила удивительно четко. И причина крылась не только в кипевшей внутри разрушительной злости. О нет. Просто еще никогда Рене не была настолько противна сама себе. Ее поведение следовало назвать отвратительным, а поступок, без сомнения, попросту гадким. Ибо, если сказать грубое слово незнакомому человеку, если его ударить, он сделает что-то в ответ. Даже злая собака может дать сдачи! Но неживая, хотя и не бездушная вещь, которая за все десять лет ни разу не подвела, оказалась совершенно беспомощна перед своим же владельцем. И тем непростительнее та безумная радость, что нахлынула, стоило Рене первый раз ударить потертый корпус. Видит бог, все десять лет она называла старый приемник другом.
Все случилось ранним утром бог знает какого дня, потому что к тому времени Рене уже потеряла понятие о числах в календаре. Только радио упрямо щелкало в начале четвертого, словно тот самый вредный приятель, что своим отчаянным оптимизмом пытается заставить вас жить. Оно включало песню за песней, пока Рене не находила в себе достаточно злости, чтобы встать и одним грубым ударом выключить навязчивую бренчалку. Вот и в тот раз, она сквозь сон вслушивалась в знакомый проигрыш пока неузнанной песни и думала, что надо бы отключить чертов будильник. Вынуть уже батарейки и дать отдохнуть. Всем. Ему и себе. Ведь больше не нужно спешить на работу, не нужно готовиться к операциям, не нужно искать настроение и вдохновение на смены длиной в тридцать часов. Однако, когда в мозг неожиданно впился знакомый голос, Рене показалось, что она сейчас заорет. От страха. От безысходности. От нежелания слышать, в чем так настойчиво убеждала навязчивая Фредриксон. Снова!
«And there are voices that want to be heard
So much to mention but you can't find the words».
Рене на мгновение замерла, прежде чем неистово забилась в плену одеяла, желая срочно выпутаться из оков и немедленно выключить дурацкую песню. Но плед и давно скомканная простыня словно вцепились во враз похолодевшие руки и ноги.
«The scent of magic, the beauty that's been
When love was wilder than the wind».
— Замолчи! Нет-нет! Ради бога, заткнись! — прокричала Рене, словно радио могло ее услышать, но то упрямо проголосило:
«Listen to your heart
When he's calling for you…»
Она сама не поняла, как на глаза навернулись слезы, но упрямо продолжила бороться с глупыми тряпками.
— Хватит! Наслушалась уже, — всхлипнула в отчаянии Рене, а потом наконец-то свалилась на пол. Вышло больно, но она не обратила внимания.
«Listen to your heart,
There's nothing else you can do…»
О, да неужели! Ничего больше не сделать? Сейчас она покажет, что именно можно сотворить. Рене почти ползком устремилась к поющему динамику. А тот, будто назло, надрывался все громче.
«I don't know where you're going»
— Заткнись, ублюдок! — вскрикнула Рене и со всей силы ударила по приемнику. Однако тот отчего-то не выключился. Наоборот, он взвизгнул громче, а потом с грохотом отлетел в другой угол комнаты, ударился о ножку стола, прежде чем отскочил к замершей Рене.
And I don't know why…»
Она раздумывала всего лишь мгновение, после чего со всей силы пнула приемник.
«But listen to your heart before…»
Еще раз и еще.
«You tell him goodbye!»
Рене швыряла его об стену, колотила о подоконник, а потом пыталась растоптать, пока вокруг разлетались пластиковые осколки. Они царапали руки и ранили босые подошвы. Но наконец мелодия взвизгнула последний раз, а валявшийся в окружении проводов динамик оборвал песню. Он зашипел, словно ему было больно, пискнул пойманными частотами, а потом затих. В этот момент остановилась и Рене. С уже занесенным для удара томом по нейрохирургии она застыла, задыхаясь в собственной ярости, а потом вдруг часто-часто заморгала. Тяжелая книга в руке неловко дернулась, чем едва не вывернула напрочь кисть, и с громким хлопком шлепнулась на пол. Наступила тишина, в которой тихий всхлип прозвучал чудовищно громко.
Осознание нахлынуло так же стремительно, как слепая ярость, и пришлось зажать рукой рот, чтобы погасить рвущийся наружу вопль. Господи! Рене подняла голову и в неверии уставилась на обломки и скомканные провода. Нет! Это же не она! Кто угодно, только не Рене! Но глаза не обманывали. Она медленно провела исцарапанными пальцами по усыпанному пластиковой крошкой полу, прежде чем с тихим воем кинулась судорожно сгребать в кучу разрозненные кусочки. Любые. Без всякого разбора. Рене хватала все, до чего могла дотянуться. Она собирала каждый осколок, не обращая внимания, что острые края сломанного алюминия впивались в ладони, и никак не могла перестать бормотать.
— Прости! Прости меня, пожалуйста! Я не хотела… я…
Внутри что-то сжалось, и Рене в отчаянии вцепилась в лицо руками, ощутив под ладонями пылающий шрам. Боже! Она теперь уродлива не только снаружи, но и внутри. Отвратительна! Ужасна! Совершенно бесчеловечна! Неожиданно Рене снова потянулась к осколкам и начала бездумно перебирать их, словно хотела сложить пазл. Она починит! Обязательно склеит! Сделает все, чтобы вернуть верного друга, потому что не готова дышать одной в тишине. Не сейчас… Не в ту минуту, когда у неё и так ничего не осталось. Так что она все соберет, отмотает время назад, если потребуется. И будет надеяться, что однажды маленькое, потрепанное за десять лет радио ее все же простит.
Рене не знала, сколько пролежала вот так на полу в обнимку с обломками, любовно поглаживая острые края. Она не считала минуты, не отслеживала положение стрелок на старых часах, только запомнила, что, когда нашлись силы встать, за окном уже вовсю светило весеннее солнце. Оно скользило яркими пятнами по доскам рассохшегося пола, заставляло танцевать в себе пыль, но больше не грело. И вместе с ним будто остыла сама Рене. Ледяными пальцами, совершенно неумело, хоть и с хирургической аккуратностью, она склеивала разбитое радио. Особо мелких частей не хватало, видимо, те успели забиться в коварные щели. Но Рене его собрала, вставила найденные батарейки и с тех самых пор больше не трогала. Она вообще теперь старалась не шевелиться, потому что навалившаяся вслед за истерией апатия оказалась слишком сильна.
Фон эмоций казался нулевым, как пустая капельница, откуда убежали последние дозы лекарства. Лечить собственную душу стало нечем, и та постепенно ссыхалась. Даже возможная правда о родителях не вызвала внутри должного протеста и злости. Рене приняла ее как данность. То ли потому, что уже не могла удивляться, то ли просто всегда это знала. Где-то глубоко внутри. Там, за кучей лжи и святой верой в людей она давно успела с этим смириться и принять, хотя ни у неё, ни у Ланга не было никаких оснований. И все же… Валяясь который день на кровати, Рене перекатывала в себе эту новость и сначала искала праведный гнев, а потом пыталась осознать неожиданно накатившее облегчение. Удивительно, но на душе будто действительно стало проще, свободнее, спокойнее. Ведь знать, что родные настолько забыли о тебе, как о ребенке, — позорно и страшно, ну а если ты нежеланный или вовсе приемный… Что же, такое случалось почти каждый день. Сердцу ведь нельзя приказать, а значит, она не самая плохая дочь. Рене не сделала ничего, чтобы разочаровать, и должна быть благодарна за спасенную жизнь. В общем-то, она и была. Так что фраза, брошенная в желании закрыть перед лицом Рене последнюю дверь, внезапно сыграла совсем иную роль — принесла мир и утешение. Тугой узел в груди развязался, и стало немного легче.