Дороги, которые нас выбирают (СИ) - Точинов Виктор Павлович. Страница 3

Боб говорил все громче, эмоций в голосе добавлялось, он помогал себе энергичными жестами, но к револьверу не тянулся, Акула Додсон следил за этим тщательно, готовый в любой момент выстрелить. Он не вслушивался в слова, печально смотрел на Боба, — худого, смуглого, очень некрасивого. На его щетинистые черные волосы, узенькие глаза, толстые губы, — и не знал, как объяснить, что убьет он сейчас Боба Лагарру вовсе не за то, что тот поганый мексикашка, и выглядит, как поганый мексикашка, так что не надо врать, что ты внебрачный сын мадагаскарского короля, или какую там еще очередную байку пытается на ходу слепить Лагарра… Он убьет его по другой причине, простой и заурядной: Боливар не вынесет двоих.

Акула Додсон так и не придумал, как объяснить, и решил не объяснять ничего.

— Ты мне не поверишь, Боб Лагарра, — вздохнул он, — ну да ладно… Но мне действительно очень неприятно, что…

Он не понял, что произошло. Руки Боба по-прежнему совершали энергичные жесты, но к бедру, к кобуре не тянулись, и внезапно в правой ладони появилось нечто маленькое, блестящее, изогнутое, — словно из руки вырос вдруг кривой коготь зверя или крупной хищной птицы…

«Нечто» щелкнуло — не громче, чем семифутовый ковбойский бич, и будто острая игла кольнула Акулу Додсона в самое сердце.

Кольт тяжело рухнул в пыль. Следом рухнул Додсон, — сначала на колени, потом нырнул головой вперед и стал напоминать магометанина на молитве. Ему казалось, что рука уже нашарила кольт, что сейчас мерзкий выдумщик превратится в решето, а потом он, Додсон, будет долго пинать сапогами тщедушное тело… Однако пальцы даже не скребли пыль, пытаясь ухватить рукоять револьвера, лишь мелко подрагивали.

Оборванную фразу довершил Боб Лагарра:

— Действительно, очень неприятно получилось, что моя гнедая поломала ногу… Лучше бы ногу сломал твой Боливар, именно так, Акула Додсон. Тогда бы я просто ускакал с мешком.

Акула был еще жив, но едва ли что-нибудь слышал. И никак не отреагировал, когда крохотный двуствольный пистолетик почти вплотную приблизился к его стетсону. Вновь раздался щелчок, как от хлопнувшего бича. На шляпе появилась маленькая, едва заметная дырочка, и для Акулы Додсона все закончилось.

Боливар быстро уносил прочь последнего из шайки и, наверное, радовался замене хозяина. Прежний, высокий и плечистый, был значительно тяжелее нового седока.

Борхес-Антонио Ледехас ла Гарра Делькон думал, что мог бы по здешнему обычаю сделать зарубку на рукояти пистолетика, странствовавшего с ним долгие годы и сегодня вновь спасшего жизнь. Мог бы, но не сделает: крохотная, едва двумя пальцами обхватить, рукоять давно бы перестала вмещать все зарубки, ей причитающиеся…

Пистолетик постранствовал немало, вместе с хозяином, разумеется. Тот действительно плавал юнгой на зверобойной шхуне и добывал меха у берегов Аляски, а когда шхуна потонула, действительно жил среди алеутов, и стал зятем вождя, и лишь три года спустя вернулся в мир белых людей вместе с заглянувшими на остров китобоями…

Вспомнить было что. Но он не вспоминал. Впереди лежал весь мир и таил еще много неизвестного и замечательного. Брезентовый мешок, притороченный к луке седла, волновал Боба иначе, чем покойного Додсона, — Лагарра видел в деньгах не цель, лишь средство. С тем, что уже припрятано после прежних дел с Акулой (там уловы были куда скромнее) можно исполнить давнюю мечту, поехать в Южную Америку, в амазонские дебри, хватит и на дорогу до Манауса, и на организацию экспедиции… Охота на ягуаров и гигантских анаконд, стычки с враждебными племенами, поиск древних городов, поглощенных джунглями, — вот чем был для него мешок, бьющийся о луку седла, вот почему он как ребенок радовался добыче…

Заросли чапараля закончились, и, когда Боб Лагарра поскакал по лесу, деревья перед ним словно подернулись туманом, седло стало каким-то странным и отчего-то неподвижным, и, открыв глаза, он увидел, что ноги его упираются не в стремена, а в днище брички, и сапоги другие — без узких носков, без шпор с колесиками, без высоченных каблуков… хотя нет, нет, каблуки и на этих хромовых сапогах оказались значительно выше обычных.

Отреагировал на непонятное Боб Лагарра привычным жестом, но вместо кобуры с кольтом рука нащупала деревянный футляр маузера… И затянута была та рука в похрустывающую черную кожу.

Короче говоря, Борхес-Антонио Ледехас одномоментно превратился в Бориса Антоновича Чечевицына, а грозное прозвище «Ла Гарра Делькон» (Коготь Ястреба), наводившее панический ужас на гасиенды возле Вера-Крус, обернулась другим добавлением к имени: спецуполномоченный ГубЧК. Добавление это, хоть и не столь звучное, ужаса наводило не меньше.

Глава 2

У крыльца остановились розвальни урядника Ярофеева, и от тройки белых лошадей валил пар. Нижние чины уехали в село, за позабытым было убийцей крестьянина Овсянникова.

— Володя приехал! — крикнул кто-то во дворе.

— Володичка приехали! — завопила Наталья, вбегая в столовую.

И Милорд залаял басом: «Гав! гав!»

Оказалось, что мальчиков нашли порознь: Володю на развилке дороги, Чечевицына же задержали в городе, в Гостином дворе (там он ходил и все расспрашивал, где продается порох). Володя, как вошел в переднюю, так и зарыдал и бросился матери на шею.

Папаша повел Володю и Чечевицына к себе в кабинет и долго говорил с ними; мамаша тоже говорила и плакала.

— Разве это так можно? — убеждал папаша. — Не дай бог, узнают в гимназии, вас исключат. А вам стыдно, господин Чечевицын! Не хорошо-с! Вы зачинщик и, надеюсь, вы будете наказаны вашими родителями. Разве это так можно?

Володя потом лежал, закутанный в одеяло, а к голове ему прикладывали полотенце, смоченное в уксусе.

Послали куда-то телеграмму, и на другой день приехал невысокий костистый господин, отец Чечевицына. Были они похожи: оба смуглые, толстогубые, с жесткой щетиной волос.

До отъезда Чечевицын-папа попросил времени и места серьезно переговорить с сыном — после чего оба удалились в освобожденный для этой цели флигель приказчика.

Разговор длился чуть более часа. Старшие девочки, Соня и Катя, бродили неподалеку, слегка тревожась: то нет, тех звуков, что обычно сопровождают экзекуции, не доносилось (впрочем, понятие о том у сестер имелось скорее умозрительное — папаша Королев выписывал сыну горячих редко и с бережением, хотя и в том самом флигеле).

Затянувшийся разговор окончился и вскоре Чечевицын-отец увез своего сына.

Когда Чечевицын уезжал, то лицо у него было суровое, надменное, и, прощаясь с девочками, он не присел и не сказал ни одного слова; только взял у Кати тетрадку и написал в знак памяти: «Монтигомо Ястребиный Коготь».

Машенька Королева наблюдала за этим со стороны, из угла гостиной, и сама не понимала, отчего ее глаза все сильнее заполняются слезами.

— Вздремнувши, товарищ Чечевицын? — небрежно спросил комэска Фокин. — Гляжу, ты носом заклевал, так и не стал тревожить, хоть так, думаю, передохнет малеха…

Фокин и двое его ординарцев ехали рядом верхами. Остальные всадники отряда растянулись колонной по двое и впереди, и позади брички.

— Давно? — спросил чекист, растирая глаза кулаками.

— Чё давно-то? — не понял комэска.

— Сплю давно?

— Дык с полверсты, как задремавши…

— Надо ж, какой сон длинный привиделся… Давненько такое не снилось… Бывал я детстве в этих местах… Давно, пятнадцать лет назад. Правда, тогда зима была… Навеяло, видать.

Комэска посмотрел искоса: лицо у спецуполномоченного стало другим, словно помолодело на те самые пятнадцать лет… И еще мечтательность появилась, и во взгляде, и в улыбке (широкая улыбка на лице у Чечевицына… второе пришествие грядет, не иначе).

— Когда стадо бизонов бежит через пампасы, то дрожит земля, — сказал чекист и даже голос его стал другим, словно бы детским, — а в это время мустанги, испугавшись, брыкаются и ржут.