Паранойя. Почему я? (СИ) - Раевская Полина. Страница 49

Наверное, нужно было сразу по приезде в Москву позвонить ему, но меня встретили люди папы Гриши, и тотчас отвезли в больницу к маме, где она не то, что при смерти не была, а даже ни капельки не напугана. К моему появлению отнеслась довольно спокойно, буднично заявив, что хоть какая-то польза от этой аварии.

Сказать, что я охренела – не сказать ничего. Мало того, что впопыхах мне никто ничего не сообщил о ее состоянии, так она еще и вела себя так, словно я не сбежала после жуткого скандала, а просто уехала на пару дней к подружке.

Сюр, да и только. Но, надо признать, я почувствовала небывалое облегчение. Мне-то казалось, что всё – финита ля комедия: нити оборваны и больше ничего не вернуть, а по факту родителям вообще было не до меня. По крайней мере, папе Грише. Все его мысли занимала авария и смерть Яшки.

До сих пор не верилось, что его больше нет. Не то, чтобы я сильно скорбела, но все же было не по себе. Грустно это, когда жизнь так нелепо обрывается, даже по сути и не начавшись. Хотя, наверное, передоз так или иначе бы случился. Яша в последнее время практически не просыхал, и никакие угрозы отца, и рехабы на него не действовали. Будь я злопамятной, сказала бы – собаке собачья смерть, но я никакого удовлетворения не чувствовала. Детские страхи и обиды давно отошли на второй план, теперь проблемы были посерьезней.

Мама сразу же взяла меня под тотальный контроль, и без ее ведома я не могла даже дышать. Под предлогом лечения моего мифического ЗППП мы остались в столице в окружении маленького отряда охраны. А дальше был месяц скандалов: с папой Гришей мама спорила на тему того, чтобы отправить меня доучиваться в какой-нибудь закрытый пансионат, на что Можайский неизменно приводил в пример бесславный конец Яшки, тоже учившегося в подобном заведении. С папой Андреем она ругалась на тему моей безопасности. Папа с бабушкой считали, что я должна жить у них и держаться подальше от всей этой политической возни, но мама, понимая, что не сможет таким образом «уберечь» меня от Долгова, была против. Казалось, она вообще задалась целью сделать все, чтобы мы с ним никогда больше не встретились.

Первые две недели всячески промывала мне мозги. Давила на то, что это Сережины люди подстроили аварию и возможно, смерть Яши.

Вопросом: «Как я могу думать о человеке, который покушался на жизнь моей матери?» ни раз задавалась я сама. У меня были сомнения и все предпосылки подозревать Серёжу, но я твердо решила не делать выводы, не имея доказательств. Мама же, поняв это, зашла с другой стороны и начала прокачивать мои болевые точки.

Она смаковала грязные слухи о Долгове, рассказывая мерзкие истории о его диких гулянках с друзьями и толпами бл*дей. Говорила, что таких молоденьких дурочек, как я, он меняет, как перчатки. Расписывала в красках каждую из его, задержавшихся надолго, любовниц с громкими именами и сравнивала их со мной, спрашивая, на что надеюсь «ничем не примечательная» я, если даже ради вот такой шикарной, талантливой актрисы, певицы, балерины он не ушел от жены?

Это было унизительно и больно. После я всю ночь ревела в подушку, сходя с ума от ревности, но перед матерью неизменно высоко держала голову и повторяла, что его прошлое меня не волнует. Жанну Борисовну это, конечно же, неимоверно бесило.

Наверное, нужно было быть хитрее – сделать вид, что я повелась; что перегорела и Долгов теперь мне глубоко противен, но в том и дело –  горела я настолько сильно, что скрывать это не получалось. Мама все читала по моим глазам и затягивала гайки с каждым днем сильнее: подходить к телефону мне было запрещено, в доме за этим строго следила наша новая экономка – редкостная стерва. Из дома же мне не позволялось выезжать без охраны, среди которой был специальный человек, следящий, чтобы я ни у кого не попросила телефон и никуда не сбежала.

 О «спецагенте» в рядах моих бодигардов я узнала, когда приехала к отцу и на радостях бросилась звонить Серёже. Мой конвоир тут же молча забрал у меня телефон, всем своим видом давая понять, что лучше даже не пытаться.

В шоке я была полнейшем, но своих попыток пробиться не оставила: пыталась сбежать, послать послание, украдкой позвонить, но увы, безуспешно – меня ловили. Мы ругались с мамой и режим моего заключения ужесточался. Так с «общего» я перешла на «строгий», со «строгого» меня посадили в «изолятор здорового образа жизни»: мама следила, чтобы я не отставала от учебной программы и регулярно занималась с репетиторами, поддерживала физическую форму йогой и правильно питалась. От стресса и сидения в четырех стенах на меня нападал дикий жор и сонливость. Естественно, все это сказывалось на фигуре. Сама не заметила, как вернулась к своему «до Долговскому» весу и старые вещи, забытые мной во время переезда, перестали болтаться на мне, как на вешалке. Наверное, еще чуть-чуть и у меня бы поехала крыша, но, к счастью, папе Грише этот дурдом осточертел не меньше, чем мне, и он безапелляционным тоном велел возвращаться.

 Никогда еще я так не радовалась патриархату в нашей семье. Даже мамины угрозы и мой новый, личный охранник, от цепкого взгляда которого мороз бежал по коже, не омрачали моей радости. Я не сомневалась, что на своей земле Серёжа, если захочет, найдет какой-то выход. Вся соль заключалась в том – захочет ли?

Я очень боялась ответа на этот вопрос, и теперь, жадно целуясь с Долговым в подсобке, чувствуя его голод, его тоску и злость, едва не умирала от счастья. Пусть еще многое предстоит выяснить, о многом поговорить и, возможно, сто раз поругаться, но сейчас все отходит на второй план, кроме мысли, что он тоже переживал, скучал и пытался.

Мне этого достаточно, чтобы, несмотря на все сложности, страхи и дискомфорт между ног после грубого секса, бежать до аудитории с широченной улыбкой. Правда, моя улыбка тут же сходит на «нет», стоит только попросить разрешения войти.

– Ну, наконец – то, Вознесенская, ты что, заблудилась с журналом? В курсе вообще, что пол урока прошло? – возмущается препод по физике.

– Простите, Вадим Лейбович, меня преподаватель по литературе задержала. У меня же долгов куча…

– Так вот и именно, что куча, а ты неизвестно где бродишь с Шумилиной на пару. Где она, кстати? – продолжает он распекать меня, а я холодею. Резко перевожу взгляд на пустующую парту в конце второго ряда, и сердце ухает с размаху вниз.

Неужели в подсобке была Женька?

Молитвами Ольки над ней теперь вовсю издевались, поэтому она часто где-то шкерилась на переменах, а то и уходила с уроков. Конечно же, хотелось надеяться на последнее, но… Только второй урок, к тому же физика у занудного Лейбовича, вряд ли она сбежала бы так рано. Опять же, сидеть в подсобке? Вроде, не настолько ее еще загнобили. Или все же…

Господи, я сойду с ума! Видела или не видела? Если видела, ни за что не упустит возможности отомстить Ольке, да и мне заодно. С другой стороны – Шумилина не настолько дура, чтобы не понимать, что переходить дорогу Олькиному отцу опасно для жизни, значит, если даже и видела, то не станет вываливать правду прямо в лоб, а скорее всего, что-то придумает. Но как понять, есть у нее что-то в рукаве или нет?

Оставшиеся пол урока сижу, как на иголках. Олька что-то спрашивает, я на автомате киваю, не понимая даже о чем речь. Та же песня и с Лейбовичем, когда он вызывает меня к доске. В итоге получаю двойку и разгромный спич на тему моей безответственности, и наглости. Кое-как дождавшись перемены, прогуливаюсь вместе с Олькой по этажам колледжа, высматривая Шумилину, но ее нигде не видно. На урок литературы она тоже не приходит, как и следующий за ним «русский», меня немного отпускает, пружина в области диафрагмы потихонечку раскручивается, и я начинаю сомневаться, что в подсобке вообще кто-то был.

На последнюю пару иду уже в приподнятом настроении, предвкушая скорую встречу с Долговым. Правда, еще надо придумать какую-то убедительную отмазку для мамы. С учетом, что охрана теперь на моей стороне, это не такая уж и проблема.