Луна и солнце - Макинтайр Вонда Нил. Страница 26
— Я должна дописать письмо рауграфине Софии.
— И тогда в письме вам придется признать, что папа не приказал побить камнями мадам де Ментенон.
Мадам сделала вид, будто ее вот-вот вырвет.
— Старая шлюха! Простите, мадемуазель де ла Круа.
— Что вы сказали, мадам?
— Простите, я привыкла к непристойностям, и все потому, что в юности была настоящим сорванцом, не имеющим представления о хороших манерах.
— Я не услышала ничего непристойного, — объявила Мари-Жозеф.
Мадам рассмеялась, и Лотта вместе с ней.
— Что ж, значит, старая карга не обманула вас своим показным благочестием и не внушила вам почтение к мышиному помету! Я всегда знала, что вы разумная девица.
— Вы слишком высокого мнения обо мне, мадам.
Щеки у Мари-Жозеф зарделись от смущения.
— Я не знаю, что именно в ваших речах было непристойно, — мне неизвестно, что значит это слово.
— Какое? — сухо спросила Лотта. — «Помет», «карга» или «шлюха»?
— Последнее, — прошептала Мари-Жозеф.
— Не знаете? Какая прелесть! — заключила мадам. — Впрочем, мне пора вернуться к письму.
Мари-Жозеф и Лотта сделали реверанс, и мадам исчезла в спальне.
Лотта взяла Мари-Жозеф под руку. Вместе они, сопровождаемые Оделетт, вышли из покоев мадам. Сгущались сумерки; в каждом зале слуги опускали хрустальные канделябры и зажигали множество новых свечей.
В апартаментах Лотты фрейлины потребовали, чтобы их причесала Оделетт. Лотта увлекла Мари-Жозеф за собой, на приоконный диванчик, чтобы без помех пошептаться.
— Надо же, как вас от всего оберегали! — удивилась Лотта.
— Конечно, вы же знаете!
— Шлюха — это женщина, которая продает себя за деньги.
— На Мартинике мы назвали бы ее рабыней или крепостной, если она сама продала себя в рабство.
— Боже, я не о том! Я о женщинах, которые продают свое тело.
Мари-Жозеф ошеломленно покачала головой.
— Которые продают свое тело мужчинам. Любому, кто только захочет. — И, потеряв терпение, Лотта решительно добавила: — Вступают с ними в связь!
— Вступают в связь? — непонимающе переспросила Мари-Жозеф. — То есть совершают прелюбодеяние? Вне брака?
— Какого брака? Вы, верно, совсем дурочка.
— Я…
Мари-Жозеф замолчала. С ее стороны было бы нарушением этикета защищаться от насмешек августейшей покровительницы, хотя ее и оскорбил пыл, с которым Лотта подняла ее на смех.
«Ты слишком вознеслась, — сказала себе Мари-Жозеф, — и получила по заслугам. Поделом тебе».
— Не сердитесь, я не хотела вас обидеть! — сказала Лотта. — Простите меня. Мне предстоит научить вас очень и очень многому: я все дивлюсь, как это монахини сумели воспитать вас в таком неведении!
— Они лишь надеялись уберечь от зла мою невинность, — промолвила Мари-Жозеф. — Сестры во Христе и сами невинны. Они ничего не знают о… — Она перешла на шепот.
— О шлюхах и блуде? — громко заключила Лотта. — Я расскажу вам о Нинон де Ланкло, я ведь с ней знакома — только бы об этом не узнали его величество или мама! — но, разумеется, она не шлюха, а куртизанка.
— А что это значит?
Лотта объяснила разницу, хотя Мари-Жозеф выяснение этой разницы напоминало дискуссию о том, сколько ангелов могут поместиться на кончике иглы.
В школе монахини без конца твердили о греховности плоти, но смысл их зловещих и загадочных предупреждений от Мари-Жозеф ускользал. Только однажды она решилась спросить, что такое прелюбодеяние, а проведя потом неделю в полном одиночестве в комнате на хлебе и воде, не избавилась от своего не подобающего девице любопытства, однако отныне стала осторожнее и не спешила задавать вопросы. Единственное благочестивое убеждение, которое она вынесла из наказания, заключалось в том, что близость между мужчиной и женщиной греховна, неприятна и обязательна в браке.
В возрасте Лотты Мари-Жозеф горько оплакивала покойных родителей, которые так любили друг друга, любили ее и Ива и которым пришлось обречь себя на горе и муки, чтобы создать семью и произвести на свет потомство. Она оплакивала их и думала, что ей и ее будущему мужу тоже придется пройти через это, чтобы ее дети могли насладиться тем же блаженством, какое в детстве выпало ей на долю. Она надеялась, что сумеет это вынести, и размышляла, почему Господь создал мир таким. А вдруг это Господня шутка? Но когда она спросила об этом священника на исповеди, тот рассмеялся. А потом сказал, что люди не должны любить друг друга, ибо такая любовь греховна. Людям надлежит возлюбить Господа, ибо единственно любовь к Нему освящает и возносит над греховными помыслами. После этого священник наложил на нее столь тяжкую епитимью, что уж лучше бы, думалось Мари-Жозеф, ее просто поколотили.
Однажды мать настоятельница прочитала воспитанницам лекцию о прелюбодеянии. Прослушав ее предостережения, девицы пришли в такое смятение и волнение, что всю ночь перешептывались, вместо того чтобы спать. Явившись в полночь проверить, как ведут себя их воспитанницы, сестры услышали шепот. В ту ночь и весь последующий месяц монахини спали в девичьем дортуаре, неподвижные и бдительные, и зорко следили за тем, чтобы воспитанницы не перешептывались и спали, как полагается по правилам приличия, на спине, вытянув руки поверх одеяла.
— Теперь вы знаете, кто такая Нинон де Ланкло, — заключила Лотта. — Она славится остроумием и была любимицей всего Парижа, а ведь она куртизанка.
— Она совершила смертный грех, — возразила Мари-Жозеф.
— Что ж, значит, весь двор после смерти попадет в ад!
— Не весь! Мадам, например, нет…
— Да, — согласилась Лотта, — бедная мама избежит этой участи.
— И его величество тоже!
— Сейчас-то, конечно, он добродетелен, но в молодости был развратник, каких поискать!
— Боже, как вы смеете говорить в таком тоне о его величестве!
— А откуда, по-вашему, взялся весь этот мышиный помет?
Мари-Жозеф попыталась примирить свое убеждение, что дети есть следствие только законного брака, с неоспоримым фактом существования герцога дю Мэна, его братьев и сестер, его сводной сестры.
— Его величество вправе поступать, как ему заблагорассудится, — сказала Мари-Жозеф.
А вдруг, подумала Мари-Жозеф, для своего помазанника Господь Бог как-то облагородил ужасный процесс зачатия и деторождения? Тогда было бы понятно, откуда у него взялось столько детей.
— А Церковь и мадам де Ментенон считают, что нет! Придворные распустили сплетню, что она будто бы заставляет его носить пояс целомудрия!
Мари-Жозеф смущенно замолчала. Ей, старшей из двух, следовало бы быть более осведомленной. Лотта вполне вольготно чувствовала себя в сфере, о которой Мари-Жозеф даже не подозревала.
— И я не попаду в ад, а если буду низвергнута в преисподнюю, то, по крайней мере, не за это, — попыталась обрести уверенность Мари-Жозеф. — И вы тоже!
— Вы так в этом уверены? — лукаво спросила Лотта.
Но Мари-Жозеф продолжала в том же духе, не желая понять намек Лотты.
— И мой брат!
— Ваш прекрасный брат! Ив — священник и навеки потерян для прелестниц, какая жалость! Всех придворных красавиц его глаза просто околдовали.
— Или… или… — Мари-Жозеф запнулась, словно застигнутая врасплох, — граф Люсьен!
Лотта удивленно воззрилась на Мари-Жозеф, обнаружив, что их мнения совпадают, а потом, к удивлению уже Мари-Жозеф, она грубовато расхохоталась.
— Дорогая Мари-Жозеф! — начала она, хихикнув и с трудом переведя дыхание от смеха.
Мари-Жозеф не имела представления, чему она смеется.
— Выходит, вы шутите, а я-то все это время думала, что вы говорите серьезно. Я было решила: «Как же так, моя подруга столь учена и одновременно кое в чем столь невежественна…» Но теперь я понимаю, вы просто с самого начала меня разыгрывали. — Лотта вздохнула: — Так что нечего мне и пытаться как-то вырасти в ваших глазах, вы ведь сразу почувствуете, как я пыжусь, и я только утрачу ваше уважение.
— Такого не может быть, — заверила ее Мари-Жозеф, с облегчением ощутив твердую почву под ногами. — Такого просто не может быть, никогда.