Огневица (СИ) - Шубникова Лариса. Страница 46

— Всеведа, дай травки какой ни есть, дитя скинуть. Ведь запозорят люди. Отец из дома погонит, — утирала рукавом рубахи слезы. — И как сказать, что не блудлива я? Как? Ведь ссильничал…

Всеведа обняла девушку, по спине погладила и заговорила:

— Цветавушка, так боги-то светлые просто так никому зла не делают, напрасно бед не насылают. То наука тебе. А ежели учить они принялись, так, стало быть, не пропащая ты, голубка. И видят они будущность твою, ведают, что будет из тебя толк. Дитя травить хочешь? Зря. Вижу я толику малую, вперед умею заглядывать, и так скажу — дитя это спасение твое и радость. А что до позора, так я помогу. Ты только реши, чего надобно тебе, девонька.

— Надобно? Не хочу я дитя от насильника! Хочу, чтобы плохо Радомилу было, вот так, как мне сейчас! — вскрикнула гневно и снова зарыдала.

— Вон как… Ну, что ж, понять-то понимаю, как баба бабу, но ошибаешься ты. Дитя всегда твоим будет, разумеешь? Деньгу можно отнять, девство тоже, а вот любовь к чаду — никогда. И ты его любить станешь, и дитёнок твой тебя полюбит. И ни за что, а токмо лишь потому, что мамка ты его. Поняла ли?

— Всеведа, миленькая, как жить-то с позором? — глазищи распахнула, на волхву уставилась, а та и поняла — проняло девку.

Хотела бы дитя травить, так бы и просила травок, а она позора опасается, а не дитяти.

— Сама я тебе жениха найду, Цветавушка. Есть у меня купец знакомый: в летах, не беден, одинок. Не дали ему боги ребятёночка, не подарили отрады на старости лет. Он тебя возьмет и чадо твое своим признает. Верь мне. Но и ты разуметь должна — хочешь жить хорошо, так сама давай людям хорошее. Брать все время никак не можно. Поняла ли? — поцеловала страдалицу в макушку, волосы теплые пригладила. — Норов свой спрячь, найди себе дело по душе, и станет явь твоя радостнее. Ведь помню, какие ты очелья вышивала подлеткой. Так чего ж забросила?

Цветава шмыгнула носом раз, другой, да и кивнула головой, согласилась.

Еще малое время поговорили промеж себя, а потом Цветава домой засобиралась. Волхва вышла проводить, посмотреть вослед девушке печальной, да и встала в воротах. День-то уж очень хороший: ясный, нежаркий. Солнце к Мологу заклонилось, окрасило Луганске улицы светом нежным, но и радостным. Народ почуял, уразумел отраду и высыпал на улицы. Сновали бабки, переругивались меж собой, бегали детки малые, молодежь с шутками и прибаутками сбивалась в ватаги, смехом заливистым звенела.

За толпой веселой волхва приметила Званку — молодуху вдовую — та стояла у заборца, брови супила, вроде раздумывала о чем-то. А потом головой тряхнула, словно мысли дурные отогнала, да и пошла по улице.

Приметила Всеведа на опояске вдовьей оберег-Огневицу, да всё ту же самую, с которой Медвяна ходила, а потом и Некрас.

— Непростая Огневица-то, непростая. В огонь бы ее, с глаз долой… — прошептала мудрая, сама с собой поговорила.

— Пусти. Пусти, сказала, — Званка отпихивала от себя Местяту, что загородил ей путь в домок. — Говорю, по делу я, не от пустой дурости. Уйди ты, докука!

— Чего лаешься? Званка, а Званка, может того…а? Прогуляемся ночью-то? — подмигнул кудрявый.

— С тобой гулять, птиц пугать. Опять орать зачнешь, а им каково слушать? Ты, Соловушка, сторожись, береги богатство-то парнячье. Мало ли, где на доску-то не струганную упадешь, — хохотнула вдовица, отпихнула Местяту и пошла в сени.

Огляделась, заприметила дверь, туда и сунулась. Некрас на лавке сидел, выстругивал ножом: то ли чудище какое, то ли девку-лешачку. Сам бледный, муторный, но она долго-то смотреть не стала, а сразу ругаться принялась:

— Гляньте, расселся. Прямо княжич. Сидит, зад на лавке греет, дурью мается, — руки в бока уперла, выпрямилась. — Чего лупишься, а? Запутался в бабьих подолах, так я тебя живо распутаю, кобелина черноглазая!

— Во как… — Некрас брови высоко возвел, дивился на крикунью. — Ты чего, Звана? Грибов несвежих пожевала? Или иного чего в рот налила? С чего речи такие?

— Он еще спрашивает! Ходок облезлый! — с теми словами вытащила из-за подпояски Огневицу, что оставила ей Медвяна, когда прощалась и кинула на стол. — Я б к тебе по своей хотелке ни в жизнь не подошла бы, а вот Медвянку пожалела. Обещалась ей к тебе пойти и слова передать. И так уж тянула сколь могла.

И замолкла… Некрас в лице переменился, кинул на пол ножик и чурку деревянную, вскочил и бросился к Званке.

— Что?! Что передать велела?! Говори, проклятая! Не тяни! — обхватил руками за плечи, будто сломать хотел.

— Дурной! Больно же! — Званка дернулась, Некрас хватку-то и ослабил, но вдовицу не отпустил, в глаза заглядывал, тревожился.

— Говори, Звана… — выдохнул. — Где она, знаешь?

— Чего-о-о-о? Где она? Знать не знаю, а и знала бы, все одно, не сказала!

— Звана! — навис, очами так сверкнул, что Званка испугалась, но в себя пришла сей миг.

— Ты не пугай, пуганая уже! Девка слезами умылась, по тебе лила! А ты, змей, отворотился от нее! Погнал! На другую позарился! Богов моли за то, что Медвянка дюже гордая! Как по мне, так я бы тебе всю харю раскровянила, бесстыжий!

— Уймись! — крикнул, встряхнул Званку. — Толком обскажи, кто погнал? Куда?!

— Люди добрые, гляньте! — разорялась вдовица. — Стыда в тебе нет!

— Звана!!

— Звана, Звана… Тьму лет уж Звана! — продышалась и сказала. — Не знаю, что там промеж вас, но слово ее прощальное тебе говорю. Велела передать, что твоя взяла. Наказ исполнила, полюбила тебя. Неволить не станет, насильно мила не будет. Просила Огневицу тебе отдать. И все на том. А теперь сиди тут один, как сыч, локти кусай, что такую девку-то упустил, кобелина неумытая.

А потом уставилась на парня, едва рот не открыла от изумления. Он очами высверкнул, улыбнулся широко, да так обрадовался, что Званке почудилось — плясать станет.

— Звана, радость ты моя! — обнимать принялся, а с того вдовица совсем рассеялась.

— Дурной, вот дурной! Отпусти!

— Ты скажи мне, откуль у нее мысли-то такие? Что сказала? — Некрас голосом понежнел.

— Откуль, откуль… Из нее слова не вытянешь. Всегда молчунья была. Тишком, да тайком. Нельгой ведь прикидывалась… Некрас, чтой-то не разумею я, чего там промеж вас? Вот знала бы, что она с тобой снюхается, костьми бы легла, а ее к тебе не подпустила. Охальник!

— Говори слово в слово, что она тебе рассказала, — Некрас улыбку притушил, допытывался.

— Что, что… Сказала, что другая у тебя есть в Журках. Вот что.

— Да кто ей в ухи-то такого напихал?!

— А мне почем знать? Сам в бабье своем копошись, у них выпытывай! — ярилась Званка, за подругу стояла. — Пусти, заполошный. Слово я сдержала, все передала, что она наказывала. Видеть тебя не могу! Тьфу!

— Звана, куда она уехала?! — Некрас ухватил за рукав, к себе лицом развернул.

— Не сказала, — вздохнула вдовая. — Скучать о ней стану. Такая подрунька была золотая…

Оттолкнула Некраса и пошла во двор. Под руку попался Местька, что сунулся было к ней с нежностями, так ему и досталась затрещина: звонкая, увесистая.

Глава 32

— Беги, ищи ветра в поле. Своего-то разума нету, а чужим не разживешься, — Видана утирала слезы. — Сыночек, домой-то когда? Родненький мой…

— Домой? Кто ж знает? — Некрас топтался на берегу, смотрел на насаду свою. — Хочу, чтобы знала ты, мать, без Медвяны не вернусь. Ты ее отправила далече, так я за ней.

— Откуль знала, что ты увяз в гадю … — запнулась, но продолжила, — в ней… Некрас, богами заклинаю светлыми, оставь, откажись. Кровиночка моя!

Потянулась обнять сына: не отшатнулся, но и обнимал так, словно привечал тётку чужую. С того Видана наново зашлась слезами, и унялась уж тогда, когда насада отвалила от Луганского бережка. Все пропустила, все проворонила: и как Деян прощался с сыном, и как Местька кричал насадским, чтобы передали отцу-матери привет сыновий, и как Радим просил жене кланяться.