Огневица (СИ) - Шубникова Лариса. Страница 53

— Эва как. А пуп-то не развяжется? Ты за одной уследи! Пяток ему, — Некрас почесал макушку. — Идем нето. Пир-то ждет. Да и мамка с Медвяной рядом. Как бы чего не вышло.

— Трпу! А ну стой! Запомни, обсосок, в бабьи склоки не лезь, себе дороже. Потом ты дурнем-то и останешься. Медвянка твоя девка разумная. Видана тоже не безумица. Разочтутся поди. А можа и нет… Вот то хорошо, что домки у нас разные. Это нам с тобой, сын, свезло, — Деян прошелся по гриднице, и остановился у бочки со стоялым медом. — Некраска, такие токмо князья пьют. Давай что ль испробуем, а? Чего лупишься? Неси чашку-то. Боги пресветлые, и как ты с таким-то добром через веси ехал? Ить лихих вокруг полным полно.

— А так и ехал. Взяли коней и повезли. Надоть было дружину за собой волочить? Бать, чашку-то держи.

Медвяна — разодетая, нарядная, увешанная золотом — стояла за спиной Виданы, слушала, как языкастые жёны Квитов сыпали словами ехидными, бабьими.

— И чего ж так-то? Ить обряда не видали. Виданка, как ты проворонила? — громкая тётка Некраса расселась на лавке, донимала.

— Тебе бы, Листвяна, токмо глаза пучить. Обряд справили по чести, на капище старом. Ты ешь, да пей, пируй на здоровье. — Видана говорила тихо, уверенно.

— Во как! А ты, молодуха, как умудрилась свадьбу-то такую принять? Чай не за голозадого шла, за Квита, — тётка не унималась.

— Матушка Видана так повелела, — молвила тихо, покорно. — Родня моя недалече там. Всех порезали давно. Вот и решила она дань отдать, что б все честь по чести.

Видана стояла прямо, молчала, вроде так и надо. А тётка примолкла на малое время, а потом уж и высказала:

— А ничего девка, справная. Тебя слухает, вперед не лезет. Ну, раз так Виданка повелела, то чего уж. Бабы, что стоите-то? Меду лейте! А то мужики все выхлебают, нам токмо понюхать и оставят.

Загомонили, но уж без ярого любопытства, скорей с радости, что все ладно и по велению старших исполнено. Вот одного не приметили, как схлестнулись два взгляда — Виданин и Медвянин — недобрые, обиженные.

Упираться упирались, но и разумели — в роду надо держаться вместе. А уж что там промеж собой, то людям знать не надобно.

От автора:

Плат накинь, молчи — свадебный обряд — это уход из жизни девушки и рождение женщины. Потому накидывали на голову невесты непрозрачный платок, и заставляли молчать: все это символизировало смерть. Таким образом девушку прятали от жизни. Молчание предписывалось и жениху. За него обычно говорил его дружка.

— калинкой называли свадебный наряд невесты (одно из названий). Наряд был белый или красный — это цвета траура у славян. Снова символ ухода из жизни девушки и ее возрождение в ипостаси женщины.

Калинка, красный подол

Выла — плакала. На свадьбах слезы были хорошим, добрым знаком. Плакали, провожая девичество. Если невеста в день свадьбы плакала от души, то это сулило радость в дальнейшей супружеской жизни.

Время для обряда — после полудня. В идеале свадьбы играли осенью или зимой.

Петуха на требу — обрядовая жертва. На свадьбах всегда петух.

Сва! — слава Сварогу. Гости славили бога на свадьбе. А потом кричали славу молодым.

Курник — куриный суп. Одно из главных блюд на свадьбах.

Вариантов обряда множество. Автор выбрал один из них.

Глава 36

Десять лет спустя

— Некрас, когда другим-то кругом идти? Мены ждут в Бобрах и в Лугани, — Радим оправил богатую подпояску, подернул на плече суму переметную. — Айда вместе. Всяко проще.

— Погоди ты. Токмо вернулись, — Некрас глядел на хоромы свои, рвался домой, да прилип бывший закуп. — Дай хучь жену обнять, детям гостинцев сунуть.

— Во, во! — Местька утер потный лоб. — Тебя дома что ль не ждут?

Радим не ответил, посмотрел на небо летнее предзакатное, и вздохнул тяжко. День-то выдался не из простых: жара, ни облачка. По богатому Решетову и малого ветерка не гуляло. Все зноем будто придавило, накрыло и удушило.

— Кудряш, а ты чего топчешься? — Некрас дернул нетерпеливо плечом, на котором короб висел. — Иди нето, инако дочки заскулят. Вон, глянь, не твоя?

— Где? — Местька оглянулся, увидел девчушку — кудряшки шапкой. — Моя! Эй! Тьфу…И не разберешь какая. Лада! Ладунька! Мужики, бывайте. Завтрева свидимся.

И побежал, заполошный, догонять дочку свою.

— Во свезло, — потешался Радим. — Пять девок в дому и все на одно лицо.

Посмеялись, а потом уж по плечам стукнулись и пошли каждый в свою сторону. Квит хоть и спешил к семье, но на друга все ж оглянулся; идет прямо, а будто понурившись. Разумел Некрас: вот так-то и бывает, когда домой-то не тянет, нет там сердца, одна лишь лавка, на которой спишь и стол, за которым ешь. Радим со временем унялся, характер ретивой смирил. Но и все на том. Видно боги так решили: одарили покоем. Счастья-то не стяжал, не выстрадал.

Вздохнул, но и улыбнулся светло. Домой! Медвянка ждет, сыновья отца не видели почитай три седмицы. Бросился к богатым хоромам, а навстречу ворота отворились, из них выскочил вихрастый черноглазый мальчонка. Вслед летел голос Медвяны: звонкий, чистый:

— А ну стой! Стой, Зван, кому сказала?! Ах, ты, щеня! — Некрас видел жену, что с крыльца грозилась. — Вот я тебя!

Званко не оборачивался. Летел по тропке, только вихры по ветру. Некрас взял, да поймал сына за ухо.

— Стой, шельма! Куда от мамки тикать вздумал, а?! — ругался для порядку, не по злобе. — Что учудил, обсосок?

— Ай, батька, больно! Пусти! — рвался мальчишка. — Ничего не чудил!

— Врешь ведь. А чего тогда мамка кричит, а? — ухо отпустил. — Говори уж, жалься.

Зван потер ухо, уставился на отца, и улыбнулся: белозубо, озорно.

— Да Миланку Кудимову…эта…пощупал.

Некрас схоронил улыбку в бороде темной, брови насупил грозно.

— Не рано тебе, щеня, девок-то щупать?

— Бать, так эта…она ж вся такая, — руки расставил, мол, во какая.

— А она чего? — Некрас присел рядом с сыном, в глаза смотрел внимательно.

— Чего, чего… Влупила мне затрещину, а потом мамке пожалилась, — шмыгнул носом-то, но слезы не пустил, только брови свел так же, как и отец.

— Стало быть, не по нраву ты ей, сын. Ну, ты сопли-то не пузырь, меня слухай, — Некрас порылся в коробе, достал пряник большой. — На-ка, держи. Гостинец Милане не давай, а при ней одари другую девку. И ходи вокруг нее, будто нет Миланки. Разумел, паскудник?

Званко взял подарок, смотрел на него долгонько, а уж потом и спросил:

— Чегой-то я чужой девке пряник свой отжалю?

— А тут, сынок, сам решай, чего тебе более надобно. Миланка али пряник, — Некрас не выдержал и хмыкнул.

Востроглазый Зван углядел батькино веселье, сам прыснул, да и обнял отца за шею.

— Бать, спаси тя. Мы насаду ныне и не ждали. Токмо завтрева, — руки маленькие, но цепкие. — Ты эта…от мамки оборони. Видал я, как она за хворостину взялась.

Такому не откажешь, Некрас и пробовать не стал. Взял мальца подмышку и понес на подворье. Ступил в ворота, парня на землю поставил, и подтолкнул в спину, мол, тикай, пока мамка не углядела. Зван и пошустрил прочь, вихры в разные стороны.

Медвяна показалась на крыльце, шаг сделала по приступке широкой, да и увидала мужа…

Сколь раз возвращался Некрас с насадой, сколь раз встречала его медовая, а все будто впервой. Дышать забывал, когда вот так-то она смотрела. Глаза зеленые и яркие, теплом привечают, светят, едва не слепят. И улыбка на лице: нежная, сладкая. Чуял Квит — ждала его, скучала, и не абы как, а сильно. Вон уж стан тонкий распрямила, голову подняла, показала шею белую. Косу с плеча перекинула за спину, изогнулась. Сама будто негой налилась…

— Некрас, ты ли? — засияла. — Завтра ждали! А ты под вечер и молчком.

Некрас шаг к ней, а она к нему: и не видно, не слышно, что вокруг-то деется. Все будто сквозь мглу туманную. Вон бабка Видана вошла на подворье, несла на руках меньшого сына — Любимку — оправляла крепкой еще рукой рубашонку на трехлетке.