Прощай, оружие! Иметь и не иметь - Хемингуэй Эрнест. Страница 19

– Поженимся.

– Нет.

– Почему?

– Вы разругаетесь до свадьбы.

– Мы вообще не ругаемся.

– Все впереди.

– Мы не ругаемся.

– Значит, кто-то умрет. Разругаетесь или кто-то умрет. Так со всеми происходит. Люди не женятся.

Я протянул к ней руку.

– Не трогайте меня, – сказала она. – Я не плачу. Может, у вас двоих все еще сложится. Только смотрите, не оставьте ее в положении. Иначе я вас убью.

– Не оставлю.

– Смотрите у меня! Я надеюсь, что все у вас получится. Вам хорошо вдвоем.

– Нам отлично вдвоем.

– Не ругайтесь и не оставьте ее в положении.

– Не оставлю.

– Смотрите в оба. Я не хочу, чтобы у нее на руках осталось дитя войны.

– Вы чудо, Ферги.

– Неправда. Не надо сказок. Как ваша нога?

– Отлично.

– А голова? – Она потрогала больное место кончиками пальцев.

Ощущение было, как будто тронули затекшую ногу.

– Она меня не беспокоит.

– С такой шишкой можно тронуться рассудком. Совсем не беспокоит?

– Нет.

– Вы счастливчик. Письмо написали? Я иду вниз.

– Вот, – сказал я.

– Скажите ей, чтобы она хотя бы на время оставила ночные дежурства. Она очень устает.

– Ладно. Я ей скажу.

– Я бы подежурила, но она мне не даст. А других это устраивает. Дайте ей немного отдохнуть.

– Ладно.

– Мисс Ван Кампен говорила, что вы спите целыми днями.

– С нее станется.

– Было бы хорошо, если бы вы дали Кэтрин несколько ночей отдохнуть.

– Я был бы только рад.

– Рад, как же. Но если вы ее уговорите, я вас зауважаю.

– Я ее уговорю.

– Я вам не верю. – Она взяла записку и ушла.

Я позвонил в колокольчик, и вскоре появилась мисс Гейдж.

– Что случилось?

– Просто захотелось с вами поговорить. Вам не кажется, что хорошо бы мисс Баркли немного отдохнуть от ночных дежурств? У нее такой усталый вид. Почему она постоянно дежурит по ночам?

Мисс Гейдж внимательно на меня посмотрела.

– Я ваш друг, – сказала она. – Не надо со мной так разговаривать.

– Что вы имеете в виду?

– Не изображайте из себя наивного дурачка. Что-нибудь еще?

– Как насчет вермута?

– Хорошо. А потом мне надо идти. – Она достала из шкафа бутылку и принесла стакан.

– Стакан возьмите себе, – сказал я. – Я буду из бутылки.

– Ваше здоровье, – пожелала мисс Гейдж.

– Значит, Ван Кампен говорила, будто я сплю допоздна?

– Бормотала что-то такое. Она вас называет привилегированным пациентом.

– Ну и черт с ней.

– Она не злая, – сказала мисс Гейдж. – Просто старая и больная. Вы ей никогда не нравились.

– Да уж.

– А мне нравитесь. Я ваш друг. Помните об этом.

– Вы чертовски милы.

– Ха. Я знаю, кто для вас чертовски мила. Но я ваш друг. Как нога?

– Хорошо.

– Я принесу холодной минералки – полить сверху. Под гипсом должно чесаться. Жарко ведь.

– Вы жутко милая.

– Сильно чешется?

– Нет, все нормально.

– Надо вам поправить эти мешки с песком. – Она склонилась надо мной. – Я ваш друг.

– Я понимаю.

– Ничего вы не понимаете. Но когда-нибудь поймете.

Кэтрин Баркли на три ночи освободили от дежурств, и наконец она появилась. Мы как будто снова встретились после долгих странствий.

Мы чудесно проводили лето. Когда я стал ходячим, мы стали кататься по парку в коляске. Лошадка неспешно трусила, впереди маячила спина кучера в лакированном цилиндре, а рядом сидела Кэтрин Баркли. Даже если наши руки слегка соприкасались, нас это возбуждало. Когда я освоился с костылями, мы стали выбираться на ужин к Биффи или в «Гран Италия» и там устраивались на галерее. Официанты сновали туда-сюда, рядом шла уличная жизнь, на столах, покрытых скатерками, горели свечи под абажурами. Когда мы окончательно поняли, что отдаем предпочтение «Гран Италии», метрдотель Жоржи зарезервировал за нами столик. Он знал толк в своем деле, и мы предоставляли ему самому выбирать блюда, пока мы разглядывали посетителей, и погруженную в сумерки галерею, и друг друга. Мы пили белое сухое капри, стоявшее в ведерке со льдом. Мы перепробовали и другие вина: фреза, барбера, белое сладкое. Из-за войны они остались без сомелье, и всякий раз, когда я спрашивал Жоржи о винах вроде фрезы, он смущенно улыбался.

– Вы себе представляете страну, делающую вино со вкусом клубники.

– А почему нет? – спросила Кэтрин. – Звучит шикарно.

– Если дама хочет попробовать, то пожалуйста, – отвечал Жоржи. – Но, позвольте, я принесу бутылочку марго для лейтенанта.

– Жоржи, я тоже хочу попробовать.

– Сэр, вам я не рекомендую. В нем даже клубника не чувствуется.

– Кто знает, – сказала Кэтрин. – Вдруг я почувствую?

– Я подам, – согласился Жоржи, – а когда дама удовлетворит свое любопытство, я его унесу.

Вином это трудно было назвать. Как сказал Жоржи, в нем даже клубника не чувствовалась. Мы вернулись к капри. Однажды мне не хватило денег, и Жоржи мне одолжил сто лир.

– Ничего страшного, лейтенант, – сказал он. – Дело житейское. С кем не бывает. Если вам или даме понадобятся деньги, вы всегда можете на меня рассчитывать.

После ужина мы прошлись по галерее, миновали рестораны и магазины с опущенными стальными жалюзи и остановились перед лавчонкой, торговавшей бутербродами – ветчина с латуком и анчоусы на глазурованных тарталетках величиной с палец. Это нам на ночь, когда проголодаемся. Потом мы сели в открытую коляску перед галереей напротив кафедрального собора и покатили в госпиталь. Меня встретил привратник и помог мне с костылями. Я расплатился с кучером, и мы поехали на лифте. Кэтрин вышла на этаже, где жил медперсонал, а я поднялся выше и поковылял на костылях по коридору к себе в палату. Иногда я сразу раздевался и ложился в постель, а иногда садился на балконе, положив больную ногу на стул, и наблюдал за снующими поверх крыш ласточками, и ждал Кэтрин. Когда она приходила, мне казалось, что она вернулась из долгого путешествия, и мы вместе шли по коридору, я нес судна, а потом ждал ее под дверью или входил вместе с ней в палату, если там были наши друзья, а по окончании положенных процедур мы с ней сидели на моем балконе. Потом я ложился, и когда все засыпали и она понимала, что ее никто уже не вызовет, то приходила ко мне. Я любил распускать ее волосы, а она сидела на кровати неподвижно, но иногда вдруг быстро наклонялась, чтобы меня поцеловать, я вытаскивал шпильки и складывал их на постели, так что выбивались новые прядки, и наблюдал за ней, сидящей неподвижно, а потом вынимал последние шпильки, и вся копна обрушивалась, а она склоняла голову, и мы оба оказывались внутри, и было ощущение, что мы в палатке или вокруг нас водопад.

У нее были необыкновенные волосы, и, когда мы лежали рядом, я любил наблюдать за тем, как она перебирает их в луче света, пробивающегося с балкона, они переливались даже ночью, как иногда переливается вода перед рассветом. У нее было чудесное лицо и тело и чудесная гладкая кожа. Мы лежали рядом, я касался кончиками пальцев ее щек и лба, трогал под глазами, подбородок и шею и приговаривал:

– Как клавиши рояля.

А она проводила пальцем по моему подбородку и говорила:

– Наждаком по клавишам рояля.

– Что, такая щетина?

– Нет, милый. Я просто тебя подкалываю.

Ночи были чудесные, и нам довольно было просто прикоснуться друг к другу, чтобы почувствовать себя счастливыми. Помимо больших, у нас еще были маленькие любовные хитрости, например передача мыслей на расстоянии. Порой это срабатывало, хотя, возможно, просто потому, что мы думали об одном и том же.

О том, что мы женаты, мы говорили с первого дня ее появления в госпитале и вели отсчет со дня нашей свадьбы. Я бы предпочел настоящий брак, но Кэтрин сказала, что в этом случае ее отошлют, и даже если мы начнем официальную процедуру, ее выследят и все поломают. Нам бы пришлось жениться по итальянским законам, а у них жуткие формальности. На самом деле я хотел, чтобы мы поженились, так как меня беспокоила мысль о ребенке, когда она меня посещала, однако мы оба делали вид, что женаты, и особенно не заморачивались, и, если вдуматься, я даже рад был тому, что мы не женаты. Как-то ночью, когда мы завели об этом речь, Кэтрин сказала: