Н - 7 (СИ) - Ильин Владимир Алексеевич. Страница 12

Заметив укоризненный взгляд супруга в зеркале, женщина вздохнула и отвела глаза. Решение, на эмоциях принятое на приеме в Ливадийском дворце, уже не казалось правильным. Более того, оно аукалось большими репутационными потерями: семьи, на свою голову выхлопотавшие для детей место в полку князя Давыдова, ныне смотрелись белыми воронами. Все готовились грабить князей Юсуповых, покусившихся на святое — на жизнь князя Трубецкого, миротворца и посредника, а семьи новоиспеченных вольноопределяющихся лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка этого делать не могли. Никак не могли грабить родичей своего командира — тем самым противопоставляя себя обществу…

— Я виновата, — покаялась княгиня. — Столько денег потратили. Политическая целесообразность… Я верила, что это пойдет нам на пользу. Политика — не самая надежная вещь, увы. Казалось, еще вчера клан в фаворе у императора, а сегодня заперт в крепости и ждет штурма… Но мы все исправим.

— Да, мама, вы правы. — Глухо произнес сын.

— Гришенька, ты у меня всегда был большим умницей, — добившись нужного ответа, с довольством произнесла дама, отступая на шаг и разглядывая первенца. — Отдохни пару дней. Я скажу ректору.

— Тогда можно, я возьму самолет? — С осторожной надеждой поднял юноша взгляд. — Позову друзей и княжну Лидию, — чуть смутился он на девичьем имени.

— Дорогой? — Обернулась княжна.

А тот охотно кивнул.

— Люблю тебя, — вспыхнув радостью, сын поцеловал маму в щеку, обнял отца и поспешил из дворца.

— Дурная затея. — Выждав паузу, пощелкала княгиня пальцами в перстнях. — Все это гусарство вместе с пошивом мундира… Правильно я его сожгла… И барабан надо выкинуть. Мария Андреевна! — Властным голосом произнесла она.

— Слушаю, госпожа, — Спешно вошла в комнату служанка.

— Где полковой барабан Григория?

— Княжич с утра изволили взять с собой в машину, — замерла та в легком поклоне.

— Вот как… — Глядя расфокусированным взглядом и по привычке уже размышляя над иными вопросами, княгиня замерла на пару секунд, осознавая сказанное.

— Дорогой. — Моментально встревожилась она. — Дорогой!

Мужчина отошел от стены и вопросительно воззрился на любимую.

— Немедленно вели остановить самолет. — Приказным тоном распорядилась супруга. — Эти его друзья!..

— Однополчане. — Мягко поправил ее супруг.

— Такие же мальчишки, как он! — Пригвоздила та. — Явно спровоцировали Гришеньку на авантюру! Подумать только, сбежать из дома на войну! — Заметалась княгиня по комнате, заламывая руки. — А я, я о чем думала!.. Еще эта его Лидия!.. Любимый, чего вы медлите?!

— Нет. — Мягко лег ответ: словно стальной боек в паз, лязгнув напоследок тишиной.

А из плавных линий лица дородного семьянина, вечного подкаблучника и добряка, вдруг проступили жесткие черты Князя.

— Дорогой? — С тревогой уточнила леди.

— Нет. — Повторил он во второй раз.

— Останови его, заклинаю! — Появились в приказных нотах оттенки просьбы. — Останови… — А взглянув в глаза его, просьба сменилась отчаянием.

— Нет.

— Но его же убьют… Он же ребенок!

— Дети, надевшие мундир, перестают быть детьми.

— Какой мундир! Нет, нет никакого мундира! С пеплом ушел, с ветром!!!

— Я отдал ему свой. Самый первый. Он ждет его в самолете.

— Григорий не перестает быть твоим сыном. — Трепетал женский голос, готовый сорваться на плач. — Какой судьбы ты ему желаешь?!

— Славы и долгой жизни!

— А если…

— А КОГДА он вернется, — надавил мужчина, с яростью в глазах отметая другие варианты. — Буду гордиться им еще сильнее.

— Тогда… Тогда я сама запрещу подниматься самолету в воздух! — И ноты упрямства выкристаллизовались в бешенство черных, без радужки и зрачков, глаз.

— Тогда они полетят на чужом самолете. Все остальные. Ты этого хочешь? — Стоял напротив князь на истлевшем паркете, внутри стен, покрытых черной плесенью, перед зеркалом, бурлившим вязкой серой хмарью.

Верная служанка, Мария Андреевна, глухо лязгнула об пол ржавым клинком, неестественно оттянувшим тонкую бледную руку.

Жалобно заорал кот Рокфор.

— Это политика, которой займусь я, — пророкотало в ответ внутри князя, одежды которого обратились в полуистлевший, весь в заплатах, доспех с зерцалом, а глаза загорелись тускло-белым под перекрестьем высокого, измятого от ударов шлема.

И рука в ветхой латной перчатке, протянутая вперед, нежно притронулась к щеке княгини. Сталь мягко приобняли женской рукой и прижались к закованной ладони с искренней любовью.

— Правь, князь мой.

***

За стеклами панорамного окна беззвучными волнами перекатывался ветер в кронах зеленого леса. Близкий к штормовому, он ломал слабые ветви и пригибал к земле сильные, закручивал смерчем оборванную листву и раскидывал ее на многие сотни метров.

Крупный мужчина, стоящий подле окна в одиночестве исполинского зала, повел плечами назад и сильнее сжал сцепленные за спиной руки. Лицо его не отражало никаких эмоций, и только в глазах, обращенных к шторму, виделась кипевшая внутри ярость, созвучная непогоде.

Царапнули по золотому шитью кафтана звенья цепи ганзейского пояса, чуть оттянутого вперед круглым медальоном — массивным, тяжелым, собранным и скованного из сотен зачарованных пластин. Не та декоративная пустышка, которую носят другие золотые пояса Ганзы — а полновесный артефакт-на-крови. Полвека Георг Ходенберг, сеньор Любека, мог себе его позволить — во времена, когда государства еще были, как дети: жестокими и легковерными. Как же проще было жить, пока эти дети не выросли и не начали сомневаться в правилах! Словно непокорные подростки, они бежали из-под отеческой руки Ганзы, столбили за собой территории и пытались жить по своим законам — но всякий раз это заканчивалось плохо.

Тонкие губы на резко очерченном лице мужичины изогнулись в легкой улыбке. Непослушных наказывали. Границы стран Европы меняли очертания, а слово Ганзы вновь заставляло трепетать королей и герцогов.

Так когда же, в какой миг, они упустили момент, и еще вчерашние дети стали с насмешкой и жалостью смотреть на Ганзу, как на беспомощных и дряхлых стариков? Ветер за окном взвыл так сильно, что засвистел воздух в щелях оконной рамы.

«Это все последнее столетие», — ответил себе сеньор Любека. — «Эти братья Райт с самолетом, Попов с радио, конвейеры и промышленная революция. Не просчитали».

Не упустили — нет. Ганза внимательно отслеживала все технические наработки, которые сулили прибыль. Им казалось достаточным скупить долю во всех перспективных наработках — Ганза придумала акционерные общества, паи и заразила ими весь мир. Небольшие доли — всего по десять-двадцать процентов — не тревожили владельцев до поры, а щедрое финансирование позволяло патентовать изобретения по всему миру. Четверть всей экономики мира работала на Ганзу, сама того не понимая.

Но потом эти наглые правители посмели присвоить себе связь и полеты, радиочастоты и космос, а крупнейшие компании забрали по праву сильного, возведя номинальных владельцев в титул графов под собственным сеньоратом. Мертвецы — вот кто они, сказал бы Георг парой веков раньше, распоряжаясь отправить карателей, чтобы те изменили порядок наследования в семье зарвавшихся царьков. Но теперь это было невозможно.

Все, что Ганза финансировала и развивала, теперь служило источником власти и денег независимых государств. Нагло отнятое было названо «привилегией императоров», и хранить ее поклялись все династии мира. Воевать против всего мира, связанного радиостанциями и скоростными кораблями, вооруженного новейшей техникой и объединенного общим интересом, Ганза больше не могла.

Ганза все еще получала свои десять-двадцать процентов от акций, могла влиять на какие-то решения, легко подкупала и запугивала, устраивала махинации и интриги. Но все Золотые пояса отдавали себе отчет, что так выглядит медленное — еще на долгие столетия, но увядание. Никто не обманывался огромными деньгами, которые можно было вечно копить в подвалах. И абсолютно все точно знали, что деньги — это фантом, пустышка, ловушка для простаков. На деньги, после определенной границы, ничего нельзя купить.