Тяжелый свет Куртейна (темный). Зеленый. Том 3 - Фрай Макс. Страница 24

– Могу, – без особого энтузиазма согласился Эдо. – Просто понимаешь, это как игрушку отняли. Обидно. И главное, непонятно, почему и зачем. По-хорошему, надо бы мне сейчас пойти на Другую Сторону и проверить, как я там себя буду чувствовать. Может, прекрасно. Может, меня просто так перемкнуло? Ну мало ли. Имею полное право на любые заскоки, я богема и псих. Но при мысли, что надо туда пойти, мне становится тошно. И это не настолько метафора, как мне бы хотелось. По-настоящему начинает тошнить.

– Похоже, ты там всё-таки отравился, – мрачно резюмировал Тони Куртейн.

– Отравился?! Чем?

– Да тамошним страхом, как многие наши травятся.

– Многие травятся страхом на Другой Стороне?

– Ну да. Не до смерти, конечно, а как паршивой дешёвой выпивкой. Слегка. Самые распространённые симптомы – тошнота и тоска, иногда такая невыносимая, что здоровые мужики начинают рыдать. Ну, это, в общем, естественно. Следовало ожидать. Когда почти полмиллиона человек на сравнительно небольшой территории так сильно боятся одного и того же, это, как ни крути, портит воздух. А мы в среднем гораздо чувствительней, чем люди Другой Стороны.

– Фигассе, что творится. И главное, мне ни слова!

– Нарочно не говорил. Знаю я твоё воображение. Тебе только скажи, и ты всё сразу почувствуешь. Даже то, чего нет.

– Это да, – вздохнул Эдо. – Есть такой грех.

– Я подумал, если у тебя что-то пойдёт не так, я же первым об этом узнаю. Или скажешь, или сам по твоему виду пойму. Но ты до сих пор отлично выглядел и ни на что такое не жаловался. Я решил, ты на Другой Стороне уже практически свой, вот тебя отрава и не берёт. Ну, оно так и есть отчасти. Вон ты сколько там почти безвылазно просидел. Да и сейчас не рыдаешь над унитазом, а просто не хочешь туда идти. А некоторым бывалым контрабандистам всего за полдня дурно делается. Потом долго отходят. Милый Мантас, говорят, до сих пор бегает по врачам; ну, правда, это не показатель, он на моей памяти всегда был ипохондриком. Но всё равно ничего хорошего, факт.

– Ну надо же. Часто слышал из разных источников, что страх отравляет как яд. Собственно, сам так думал и говорил. Но был уверен, это просто метафора, чтобы нагляднее объяснить.

– Да я тоже. Но оказалось, вообще не метафора. По крайней мере, страх Другой Стороны. Ханна-Лора, когда я ей рассказал о своих наблюдениях, сперва растерялась, не знала, что делать: нельзя запретить людям ходить на Другую Сторону, когда им заблагорассудится, и при этом невозможно защитить их от отравы, таких лекарств у нас нет. Но вроде всё проходит само без последствий. Все поправляются. И потом уже сами на Другую Сторону не хотят. Скоро без контрабандного джина останемся, будем местную водку пить. На одного Блетти Блиса надежда, он пока тоже в полном порядке, как ты… был.

– Ну, по сравнению с тем, что ты о других рассказываешь, я до сих пор в порядке, – сказал Эдо.

Встал, подошёл к окну, посмотрел вниз, на улицу, на деревья, окутанные прозрачной зелёной дымкой юной листвы, на весёлых завсегдатаев бара «Злой злодей», обнимающихся у входа, подумал: «Господи, я же дома. Дома! Целую вечность мечтал об этом, куда я собирался идти, зачем?»

– Слушай, – признался он Тони Куртейну, – меня такая эйфория охватывает при мысли, что можно не идти на Другую Сторону, что я, пожалуй, правда, останусь. Я же, мать твою, не где-то, а дома. Сижу у тебя в Тёмной Башне, в смысле, на Маяке. И до моря отсюда теперь пешком минут двадцать. От такого счастья отказываться – ищи дурных. Надо, что ли, снять наконец квартиру, чтобы не сидеть у тебя на голове.

– И не ютиться в такой теснотище, – подхватил Тони Куртейн. – В этом доме всего восемнадцать комнат. Было, когда я их в последний раз пересчитывал, может, с тех пор ещё приросло. Ты, конечно, делай, как хочешь. Но у тебя же семь пятниц на неделе. Послезавтра же передумаешь и решишь доказать всему миру, что тебе не слабо гулять по отравленной страхом Другой Стороне. Примерно через неделю взвоешь, что не нанимался всю жизнь сидеть на месте, отменишь ближайшие лекции и купишь билет на первый попавшийся поезд. А через месяц, чего доброго, случайно провалишься в какой-нибудь иной мир и пропадёшь ещё лет на десять. Я хочу сказать, какой смысл платить за квартиру, в которой никто не будет жить?

– Спасибо, друг. Всегда знал, что ты в меня веришь, – невольно улыбнулся Эдо.

– Да не то слово, – без тени улыбки согласился Тони Куртейн. – Ещё как верю. К сожалению, да.

Эва, Юстас

Кара в последнее время так зашивалась на работе, что увидеться с ней получалось хорошо если пару раз в неделю, десять минут на кофе и разбежались, только однажды выбралась на пикник, да и там поминутно хваталась за телефон. Но накануне Эвиного отъезда Кара всё-таки выгрызла себе свободный вечер, так что отлично прогулялись и выпили напоследок – сперва на одной стороне реальности, где бары были закрыты на карантин, и пришлось скитаться по пустынному городу с бокалами в рюкзаке, а потом на другой, где с барами всё до такой степени в полном порядке, что даже непонятно, откуда берётся столько народу, чтобы их заполнять. На Эву выпивка почти не действовала, разве что слегка разгоняла поглотивший мысли и чувства туман, и голова становилась яснее; Кара смеялась: ну всё, дорогая, допрыгалась, добро пожаловать в страшный мир вечной трезвости, хуже нашего Стефана стала, совсем беда!

В четвёртом по счёту баре со смешным названием «Лихой парадокс» Кара ухватила за локоть симпатичного незнакомца – то есть Эве так сперва показалось, а что незнакомец Карин сотрудник, и у них была назначена встреча, она уже потом поняла – повисла у него на шее, сказала:

– Явился, спаситель мой! Ещё немного, и мне бы пришлось делать выбор между опциями «плясать на столе» и «падать под стол».

– Так можно последовательно, – совершенно серьёзно сказал незнакомец. – Необязательно выбирать что-то одно.

Он говорил с такой убедительной интонацией, что Эва сразу внутренне с ним согласилась. Даже успела прикинуть, что лучше сперва плясать, а потом уже падать. Потому что если в обратном порядке, то вылезать из-под стола ради танцев будет мучительно лень.

– Это Юстас, – сказала ей Кара. – Твой водитель, переводчик и роковое проклятие на ближайшие десять дней.

– А почему проклятие? – опешила Эва.

– Потому что он только с виду нормальный мужик. А на самом деле – монстр, неумолимый, как сама смерть. Даже хуже: смерть иногда отступает перед хорошим врачом, или жреческим заклинанием, а Юстаса такой ерундой не проймёшь. Я велела ему привезти тебя обратно живой и здоровой – прости, дорогая! Ты не представляешь, что этот тип способен устроить, если ты вдруг захочешь воспользоваться неотъемлемым правом всякого свободного человека попасть в беду.

– Ну, это не очень страшно, – решила Эва. – Нелегко целых десять дней подряд оставаться живой и здоровой, но я наверное как-нибудь переживу.

Юстас зыркнул на неё исподлобья и вдруг улыбнулся так тепло, как только на Этой Стороне улыбаются, хотя Эва не смогла бы сформулировать, в чём, собственно, заключается разница; по идее, приветливые, сердечные люди везде есть.

– На самом деле я не очень ужасный, – сказал он. – Так, серединка на половинку. И что особенно ценно в совместных поездках, умею часами молчать.

– Я тоже умею, – кивнула Эва. И подумав, честно призналась: – Но не люблю.

– Отлично поладите, – заключила Кара. – Я рада. Не подложила, значит, обоим сразу свинью. Пошли, проводите меня домой, проследите, чтобы не буянила по дороге. А то если начну, придётся продолжить: всякий жест требует логичного завершения. А я уже прямо сейчас спать хочу.

Проводили, куда деваться. Шли кругами, потому что весенняя ночь была упоительно хороша, на полпути по настоянию Кары купили бутылку какой-то смешной зелёной шипучки, хмельной, как шампанское с водкой, а по вкусу, как травяной лимонад, распили её на троих в подворотне, в старых удобных креслах, специально выставленных на улицу для любителей тайком выпивать; в процессе Эва и Юстас, поначалу не знавшие, как обращаться друг к другу, решительно перешли на «ты». На площади Восьмидесяти Тоскующих Мостов Кара крепко их обняла, сказала: «Без ящика „Белого дня“ даже не вздумайте возвращаться, если семнадцатый год уже не достать, берите последнего урожая, оно, по идее, тоже должно быть вполне ничего».