Исповедь палача (СИ) - Меркушев Арсений Викторович. Страница 59

— И?

— Отбери для них… Или нет — пусть они сами для себя отберут лучших лошадей. Каждому по две лошади — ездовой и заводной. Остальных лошадок перед уходом — под нож. Их, кстати, можно и в колодцы. Сколько их у нас

— Всего около пятидесяти, но хороших с пару десятков.

— Ну, вот лучшие пусть и живут. И еще, ты знаешь, где лежит старый кевлар?

— Это грех.

— Да, я знаю — старая вещь, проклятая. Пусть проклятье будет на мне, а Савве и ребятам подарим шанс уйти. Они не только себя будет спасать, но и нас. У меня есть три хламиды. Одна на мне — две свободных…Пусть примерят — кому подойдет, тем кевлар — в первую очередь, и самые резвые лошади.

— Тогда пойду готовить людей. У них будет трудная ночь.

— Не гоняй их сильно, преподобный. Пусть лучше поспят и отдохнут.

— Это я и имел ввиду. — Наш военный гений делает паузу, и вдруг, наконец, решившись, задает совершенно неожиданный вопрос. — Отец Домиций, если мне тебя надо будет найти, ты будешь на крыше южной башни?

— Да, преподобный.

— В такой-то солнцепек. Что ты там делаешь, прости за нескромность.

— То, что и положено настоятелю 7-й Цитадели — молюсь о прощении себя и о спасении Вас, пощусь, укрощаю плоть.

— Каким образом…ты ее укрощаешь?

Впрочем, вид мозолистых рук, протянутых к нему — его успокаивает.

— Камни, преподобный. Обычные камни. Кто-то молится, перебирая четки, а я молюсь, перебрасывая из руки в руку куски гранита.

— Спасибо, отец Домиций.

— Савус, сколько лет мы знаем друг-друга?

— Больше двадцати.

— Вот-вот, не только ты меня знаешь, но и тебя. Ты ведь что-то еще хочешь спросить. Говори. Завтра и ты уже не сможешь мне задать вопрос, и я не смогу ответить.

— Простите, отец. Да, хотел.

— Так спрашивай, старый друг. Спроси сейчас, а то загнусь, и будет у тебя чесаться мысль — почему это я его не спросил.

— Несколько месяцев назад на вас была наложена епитимья, за…за то, что вы сделали в подвале.

— Да. Ходить с капюшоном, опущенным на лицо днем и ночью в знак смирения, и снимать его только оставаясь наедине с самим собой.

— Срок вашего наказания уже истек, а капюшон вы все так и не сняли. Его святейшество Маркус вас же давно простил. Или нет?

— Мой дорогой Савус, может быть его святейшество и отпустил мне грех за ту вспышку гнева, но я-то еще сам себя не простил?! Так что молитва с камнем в руках, бдение на солнцепеке и капюшон это мой выбор, мой путь к спасению. Да, это мой путь к спасению.

Хорек Савус долго смотрит на меня, потом уходит. Что-то ведь хотел еще сказать, но промолчал. Хотя возможно о чем то и догадался, не зря же издали послышалось его истерический смешок.

Вот и все. Сделано все что можно. Теперь остается только разыграть последнюю партию. Или не последнюю? Посмотрим….Впереди еще много работы, и начать придется с посещения тяжелораненых и умирающих.

Из глубин памяти в тот день вдруг всплывает историческое полотно — «Наполеон Бонапарт посещает лазарет больных чумой при Яффе». Слюнтяи, романтики и белоручки! Этому коротышке было легко — прийти, засвидетельствовать почтение больным чумой перед принудительной эвтаназией и свалить, перепоручив грязную работу докторам. Ну и не забыть, что бы потом его личное мужество, типа — пришел, горестно вздохнул и убыл восвояси, — было живописно отражено в масле на холсте. Не то что бедному отцу Домицию — самому держать голову раненого в брюхо брата своего, и творя глухую исповедальную молитву, вливать ему в глотку раствор белладонны.

И это только начало. Потом надо распорядиться, что бы заранее приготовили масло, факелы, для сегодняшней ночи и дрова для погребения усопших братьев. Еще раз проверить подземный ход, и вместе братом Римусом воткнуть в стены с десяток подготовленных факелов, а у выхода оставить пару ведер с водой для их гашения. Затем благословить десяток Саввы, готовящийся к прорыву, принять их исповедь, выдать им две моих хламиды и семь броней из кевлара и отправить их спать набираться сил.

Тем бабам, у которых есть дети — всучить мякиши хлеба, в которые капнуто с десяток капель настойки мака, — детский плач в ночи последнее, что нам нужно. Еще раз пересечься с Савусом и тремя его сержантами, и обсудить порядок эвакуации, порядок шумо и светомаскировки, и много еще каких мелочей. На вроде мотка длинной веревки, за которую будут держаться уходящие по длинному и узкому полутора километровому подземному ходу. Или обязательное беления спины мелом всем уходящим — в темноте, когда погашен факел, небо затянуто тучами и ничего не видно, белая спина впереди идущего поможет не отстать и не заблудиться. И много чего еще, что нужно сделать, и чего нельзя забыть.

И когда все сделано, последние распоряжения отданы, и остается только ждать и отсчитывать часы, оставшиеся до заката, ко мне на крышу башни приходит она — та, с кого началась вся эта истории, возможно уже последняя история в моей жизни. Мой ангелочек — моя Ангела.

Чего можно ждать от отца Домиция, задерганного, усталого, желающего отдохнуть перед тяжелой ночью, возможно последней в его жизни. Шестьдесят три года интересный возраст — в нем мужчина еще кое-что может. Ну а если в процессе что-то идет не так или процесс не пошел от слова совсем, даже конченая скотина не сможет упрекнуть его в мужском бессилии. Возраст как ни как.

Ау нее получается! Пусть и не сразу, но мой ангелочек проявляет неожиданный такт и внимание, не свойственныйее юному возрасту. Не форсируя события, а мягко и нежно добиваясь того, чтобы мужчина с которым она делит постель, вдруг понял, что его зима еще не наступила, и еще есть время для его осени.

Зря, зря она, конечно, это сделала. Ведь играть свою последнюю роль со знанием, что жизнь твоя возможно уже окончена, и впереди дряхлость и старость куда как легче. Иное дело если тебе дали понять, что ты еще не так стар, и еще кое что можешь — например, вырвать сладостный стон у красивой сисястой девахи и что еще многое чего интересного может быть впереди. Но этого, скорее всего не будет, потому, как завтра возможно уже не будет тебя самого. Но, то будет завтра. А пока еще есть время, что бы вздремнуть пару часиков перед трудной ночью. И, положив свою голову на ее прекрасный чуть полноватый живот, чувствовать сквозь сон, как она гладит тебя по голове и по гладко выбритой щеке, ничему не удивляясь, принимая тебя таким, какой ты есть.

Нет, это не была любовь. И даже не страсть. Просто есть такие вещи, которые знают только люди, сталкивавшиеся со смертью. Например, что перед страхом возможной гибели у многих баб резко обостряется блудливость, и им хочется в оставшиеся сутки или часы взять у жизни побольше. Это нормально. У мужчин такое состояние бывает тоже — или перед смертью, или после рукопашной.

Да, от моей девочки пахло, чуть заметно, но пахло. Пахло не только Ангелой, но и другими запахами — запахами других мужчин. Девочка боялась, и свой страх умереть она глушила блудом. А еще она хотела взять от жизни то, что еще не успела. Это она и брала сейчас. Не знаю, сколько у нее побывало в этот день до меня, но судя по времени оставшемуся до выхода колонны — я у нее был сегодня последний. Да и она у меня, наверное, тоже была последней — последней в жизни. На самом деле не худший вариант.

А несколько часов спустя, когда солнце уходит на половину за линию горизонта, а небо из голубого, превращается в серое — ворота Цитадели ненадолго открываются. Но лишь для того, что бы выпустить из нее несколько галопирующих всадников, а потом с лязгом захлопнуться.

А через две свечи это вновь повторяется. Снова всадники, рвущиеся вперед — из серости вечера в темноту ночи, к своему спасению. И снова глухой лязг захлопывающихся ворот.

Эти то, скорее всего, смогут оторваться от погони и успеют добраться до Обители веры. Но спасаясь сами, они сейчас спасают и Орден, а возможно и нас.

А вечером, когда братья выстраиваются в цепочку, что бы втянутся в длинный подземный ход и уйти, шепчу Савусу — пусть впихнет Ангелу в передовой отряд, туда, где будут идти живчики. Вряд ли мой сисястый ангелочек сильно поможет Савусу при штурме Технограда, а вот у баб, что идут в когорте живчиков, будут шансы успеть дойти до 5-й Цитадели и не попасть в плен. А там…Там видно будет.