Леди-бомж - Истомина Дарья. Страница 23

Гришуня в коляске заныл — ему не нравилось, что он не едет.

— Чей же это адмирал? — полюбопытствовал Клецов, закуривая.

— Чей-ничей, тебе не все одно, Петь9 — заметила я нехотя. — Видишь, требует, чтобы отчаливали?

— Ну, и куда ты с ним?

— К Гаше, конечно… Ты нашу Гашу помнишь? В Плетениху двигаем… На парное молоко!

— К Гаше тебе нельзя, Лиза… — вздохнул он.

— Вот только тебя не спросилась — куда мне можно, куда нельзя! — Я взбесилась совершенно неожиданно. Наверное, оттого, что, как ни верти, а я оказывалась перед ним виноватой. Он меня бомбил своими идиотскими открытками когда-то почти год. А я его начисто вычеркнула. Ну и что с этого? Мало ли что было в незабвенном детстве и молочно-восковом отрочестве. Той Л.Басаргиной давно и след простыл, и за ее закидоны я теперь не отвечаю. Так что я, уже не сдерживаясь, добавила почти злобно:

— И с каких пирогов ты возник? В отпуске, что ли?

— Не понял… — удивился он.

— Ну ты же, кажется, флотский? Значит, после своего подводного училища погоны носить должен! Плавать там… нырять! Стоять на страже рубежей! И чтобы боевая подруга, рыдая, махала вслед твоей лодке синеньким скромным платочком! Небось уже обзавелся такой? Чтобы махала?

Насчет подруги — это я пульнула напрасно. Хотя в то же время меня эта деталь его жизни почему-то очень даже заинтересовала. Просто так, конечно, в порядке нейтральной информации из биографии бывшего одноклассника.

— А можно насчет «синенького скромненького» потом? — невозмутимо ответил он.

— Какое там «потом», Петюня? — нагло ухмыльнулась я. — Никакого «потом» у нас не было никогда и не будет! Костер сгорел — и пепел по ветру… Мы разошлись, как в море корабли! И все такое… Вам — налево, нам — направо!

— Чем ты меня всегда пленяла, Басаргина, — задумчиво вздохнул он, уставившись на чайку, которая, усевшись на свае, разделывала какую-то рыбешку, — так это своей бесповоротностью. Все — наотмашку! Раз-раз! Пуля — дура! Штык — молодец! Руби, коли, в атаку! И — никаких сомнений! Ладно, может быть, тебе это будет интересно?

Он вынул из кармана какой-то листик и протянул мне. Листик был сырой от клея и липнул к пальцам. Это была небольшая афишка, свежеотпечатанная, видно, в нашей городской типографии, черные буквы пачкались краской. Жирно смотрелось слово «Разыскивается!». Горменты сообщали, что им спешно понадобилась Л. Басаргина. Указывали телефоны, по которым надо звонить законопослушным гражданам. По какой причине я разыскиваюсь, не поминалось, но фото было мое — анфас и профиль, то самое, которое делали три года назад, перед судом. И уже поэтому было понятно, что Басаргина Л. — злодейская злодейка. Правда, отпечаток был зыбкий и узнать меня можно было бы, только включив воображение.

— Это я на заправочной станции содрал… — сообщил Клецов. — А так по всем местам наклеено… Включая вокзал и магазины. И даже на нашей школе.

Я тупо рассматривала афишку. Выходило так, что Петро оказывался прав. К Гаше в Плетениху мне уже нельзя. Если меня ищут, то прежде всего пойдут по родным и близким. Из родных у меня тут никого не осталось, ну, а домоправительницу Панкратыча вычислить проще простого. Более того, и в город мне теперь даже сунуться нельзя. Да что там город? Наверное, и у гаишников на выездах уже есть что-то похожее. И в кассах на всех платформах для электричек. Как минимум запущен и словесный портрет. Вот только с чего они так переполошились?

Позавчера я еще безбоязненно огрызалась у паспортисток, а сегодня — нате вам! Вынь им да положь!

Недооценивала я нашу ментуру, что-то они все-таки нарыли.

— Ты когда вернулась, Лиза?

— Вчера, — механически соврала я.

— Ладно, пусть так… У тебя есть куда смотаться? Место какое-нибудь? Люди? Ну, где-нибудь тебя же ждут? Может, в Москве?

В принципе, я слезы ненавижу, все эти рыдания, причитания, всхлипы и совершенно молчаливые истечения жидкости, которые на мужиков действуют безотказно. Вот Горохова отработанно пользовалась своей слезой как отмычкой. И больше всего я боялась, что этот дурачок решит, что я целиком и полностью сдаюсь на его милость и показываю это ревом. Но сдерживаться я уже не могла.

Солнце померкло, от недавней радости ничего не осталось, что-то в моей душе лопнуло, я осела на чугунный кнехт и заплакала. Гришуня уставился на меня из коляски и, сморщившись, присоединился, протягивая ручки и лепеча отчаянно: «Ай-я-яй!»

Клецов покачал коляску, чтобы его успокоить, но он орал все мощнее, и Петро крикнул мне:

— Как он выключается?

— Отстань…

Клецов сплюнул и куда-то убежал. За цистерной взревело и загрохотало, и он выехал к нам на здоровенном мотоцикле с коляской. Ну, конечно, представить Петра без его железяк было бы трудно: он еще в школе не вылезал с нашей станции детского технического творчества, они там вечно что-то собирали и разбирали и гоняли на картингах — трескучих повозочках на махоньких колесах.

Мотоцикл был старый, кажется «Урал», к которому была присобачена здоровенная никелевая выхлопная труба, обтекаемая коляска была красная, а не синяя, явно от другого экипажа, на громадном зеркальном бензобаке были нарисованы лаковые красные иероглифы, в общем, и дураку было понятно, что Клецов собрал это чудовище из различных составных. От хромированных частей и каких-то зеркал на кронштейнах брызнуло солнце, и Гришуня замолк, зачарованно глядя на невиданную игрушку…

Через полчаса мы уже выруливали на трассу. Детскую коляску пришлось бросить, рюкзак с барахлишком Клецов приторочил к багажнику, Гришкины вещички и припасы затолкал к ногам, в мотоциклетной коляске мне было тесно, коленки втыкались чуть не в подбородок, да еще ребенка я держала в руках, прикрывая полами брезентовки, которую мне дал Клецов. Он сгибался за рулем, повернув бейсболку козырьком назад, чтобы не сдуло. Свой шлем с забралом из темного пластика он нахлобучил мне на голову. Так что я безбоязненно поглядывала на будки шоссейных ментов и даже приветственно помахивала им ладошкой. Поскольку подлежащая идентификации ими физиономия скрывалась под забралом.

Я не знала, куда нас мчит трескучая колымага и что задумал Клецов, но впервые за все эти дни, начиная с того мгновения, как я сошла с электрички, какой-то другой человек на все мои тревоги просто рявкнул «Заткнись!», и наверное, именно это и было нужно совершенно отчаявшейся и перепуганной особе, пытавшейся понять, что происходит на этом свете, и пустившейся вдогонку за жизнью, которая куда-то убежала за эти три года, переменила всех и вся и стала не просто непонятной, но чужой и враждебной.

Я как будто заснула наяву, мне стало спокойно и безразлично. И я даже не подозревала, что через несколько часов начнется совершенно новый отсчет моей жизни, меня закрутит, как в смерче, и понесет, словно вырванную с корнем тростинку, начнет швырять, ломать и корежить, и больше ничего уже не будет зависеть ни от моих желаний, ни от попыток осмыслить то, что происходит со мной, ни от моих страхов, ни от моих надежд.

Часть вторая

ТЕРРИТОРИЯ

Летний дощатый домик, стоявший в кущах дикой сирени, назывался «вахта». Окна были затянуты марлевой сеткой — от комаров, внутри все было по-армейски скудно: две койки, накрытые солдатскими одеялами, платяной шкаф, электрочайник и плитка, чтобы разогревать консервы.

Мы с Гришкой жили здесь уже почти целый день. Громадное пространство гектара в три врезалось в матерый черный ельник и было огорожено высоченным сплошным забором, по верху которого шли провода сигнализации. В ограде было несколько ворот, но Клецов провез нас не через главные, с кирпичной сторожкой, а служебные, боковые.

Охранник в летней камуфле и пилотке удивленно уставился на меня и Гришку и спросил:

— Это еще кто такая, Клецов?

— Жена, — буркнул тот.

— И это твой?

— Мой.

— А зачем ты их приволок?