Леди-бомж - Истомина Дарья. Страница 55

— Зачем?

— Уходите, пока не поздно, Лиза… Уносите ноги. Вы же не лабораторная крыса, которую свихнувшийся шизик пытается превратить в нечто среднее между мудрой змеей и невинной голубкой… Будь вы постарше, неопытнее, вы бы, конечно, вели себя по-другому.

Он оглядел кабинет и поморщился:

— С мертвыми не воюют. Это не имеет смысла. Вы тут все вымели, чтобы не было даже памяти о Нине Викентьевне. Будь вы не так наивны, вы бы поступили с точностью до наоборот. Устроили бы здесь кумирню, алтарь во имя ее! Воскурили бы свечи и постоянно напоминали бы всем, а главное — ему, что вы преклоняетесь перед этой удивительной личностью и никогда, понимаете, никогда не оскверните память о ней хотя бы тем, что сочтете себя ей равной.. Вы когда-нибудь думали о том, что многим людям, а не только ему, видеть вас здесь просто больно?

— Вам тоже?

— Да, — сказал он. — Конечно… Он ведь сегодня взбесился не от того, что вы сделали что-то не так, Он взбесился от того, что что-то не так с самого начала он попытался сделать с вами… Чем-то вы его крепко зацепили, и он поверил в эту химеру!

— Погуляла девочка, и будя?

— Дальше будет хуже… — сказал он. — Чем я могу вам помочь?

— Ничем, — сказала я.

Он вынул чековую книжку, «паркер», поднес ее близко и подслеповато к глазам.

— Этого не надо, — сказала я твердо. — Я — сама!

— Вы — настоящая. Я в вас верю, — улыбнулся он — Если что, моя визитка у вас есть…

— Придется отвыкать. От визиток, — сказала я. — Впрочем, я к ним по-настоящему и не привыкла. Бомжи ими, знаете ли. не обмениваются.

— У вас есть куда идти? К кому? — вскинул он бровь.

— Всего хорошего! — сказала я.

Он потрепал меня сухой рукой по плечу и так же неслышно вышел. Похоже, меня из-под этой крыши выталкивали в три шеи. Во всяком случае, Кен заявился неспроста. Он был мудр, сочувствен и ласков, но за этим стояло только одно: Л — Басаргиной здесь не место.

Может быть, если бы на моем месте была какая-то другая, нормальная деваха, она бы сто раз подумала, стоит ли пороть горячку и смываться из обжитого гнезда неизвестно куда среди ночи, но ничего нормального во мне уже не оставалось. Все рухнуло в секунды, разлетелось вдребезги, ухнуло в пропасть без дна, когда я увидела этот почти звериный оскал Туманского, услышала идиотский визг и, холодея, поняла: чужой…

И не просто так он оговаривался ночами, называя меня ее именем. Я подумала, что, если бы у меня были деньги, я бы теперь непременно заказала ему через московский секс-шоп на знаменитой секс-фабрике в Гамбурге наливную — или надувную? — копию в натуральный рост его несравненной Нины Викентьевны, чтобы — полное портретное сходство, из лучшего латекса, или как там это упругое и телесное называется, озвученную страстными стонами и вскриками, оснащенную термостатами, поддерживающими температуру и делающими груди и все остальное влажно-теплыми и интимно влекущими, упаковала бы в короб с бантиком и отослала бы ему — пусть утешается! И это был бы прямой намек, что Л. Басаргина не согласна более исполнять роль живой куклы и что он, конечно, просто кретин, если не умел оценить и понять, что именно я ему несла и что готова была отдавать до гробовой доски!

Я все это явственно представила и начала тихонько ржать. От удовольствия. И это, конечно, была обыкновенная истерика, которая без всякого перехода швырнула меня в отчаяние, беззвучный вой и слезы.

Но худо-бедно я взнуздала себя и начала собираться. Прежде всего надо было определить, что у меня в активе, а что в пассиве, благо в меня уже успели вдолбить, что всякому деянию предшествует цифирь, то есть самый нелицеприятный расчет. Я включила верхний свет, села к столу, врубила калькулятор и задумалась.

Выходило так, что у меня здесь нет ничего своего. Нага, бесприютна и нища пришла я в этот дом и такой же ухожу. Вообще-то все это выглядело довольно гнусно: я жила не под своей крышей, спала с чужим мужем и даже мой ребенок в действительности моим не был. Что касается прочего, то все покупалось не на мои, начиная от трусиков и кончая бензином для «шестерки». Впрочем, и «жигуль» был не мой. И за эти четыре месяца я не заработала ни копейки.

И конечно же, все это выглядело достаточно нелепо и гнусно. И если отмести стыдливые возражения насчет того, что я будто бы такого не хотела, то это будет самое натуральное вранье: хотела я именно этого — и чужого мужика, и чужого ребенка, и под чужую крышу. И все сто двадцать четыре дня с конца июня я беспечно прокувыркалась по новой жизни, отсеченная напрочь от всех забот, и, в отличие от населения за пределами территории, даже не задумывалась над тем, что мучило мое многострадальное Отечество: где заработать, что надеть, что лопать, в самом лучшем случае — чем закусывать. И хотя меня грузили новыми познаниями и к чему-то там готовили, это ни в коем разе нельзя было считать работой.

Так что я прежде всего прикинула, сколько я должна Туманскому. За ежедневное содержание, включая еду, жилье (по средним расценкам самой дешевой гостиницы), включая и Гришуньку. Добавила расходы на свою и детскую одежду, оплату Арины, стоимость косметики, парикмахерских услуг, включая маникюршу, абонемент в московский американо-валютный медицинский центр, где меня заставили пройти полную диспансеризацию. Злорадно ухмыльнувшись, я даже приплюсовала сено и овес, кои стрескала моя любимая Аллилуйя. Пусть знает, скотина волосатая, что про чужое я ничего не забыла! Перегнала по курсу рубли в доллары и охнула — должна я была много…

Но не могу же я уходить такой, как пришла, фактически нагишом. Моя гуманитарная кофта, юбка, Ефимовы кеды давным-давно сгорели в котельной, чтобы не инфицировать благородных господ. Так что мне надо будет прихватить кое-что из бельишка, пару свитеров и брюк, халатик, меховую полупердушку и шапку из песца, еще кое-какую одежонку и, самое главное, всю Гришунькину амуницию. Ну и, конечно, колеса. Не коляску же с ребеночком мне пихать перед собой и топать в морозной ночи пехом? «Жигуль» был немолодой, родной мотор уже барахлил, но я к нему привыкла, как к собственной заднице, и представить себя без него ухе не могла. Я долго просчитывала и пришла к выводу, что больше трех кусков в валюте за этот сиротский приют на хоженых колесах никто не даст. Я и это приплюсовала к долгу.

Сумма получалась — ого-го!

Я пришла в некоторое замешательство, почесала нос и поняла, что нужно срочно тяпнуть для прочистки мозгов и успокоения. Чуть-чуть, чтобы безбоязненно сесть за баранку. Полезла в поставец и отхлебнула глоточек джинчику. Потом подбрела к окну.

Территория была совершенно безлюдна и темна. Только по черному льду пруда, подсвеченному дальними фонарями от гаража, струями змеилась поземка, это был уже не первый снег, который выпадал и стаивал, а что-то сухое и твердое, как белый песок. И это значило, что зима все-таки пришла.

Мне стало холодно от одного вида этого пустынного пространства, в которое нормальный хозяин и собаку не выгонит и куда предстояло уйти мне, и я, вдруг озлев, решила: «А пусть платит! Если я содержанка, то он содержан! Сам же талдычил, что всему на свете есть цена…»

Я присела к столу, прикинула, получалось так, что я прекрасно помню каждую ночь. И, в общем, их набиралось немало. Я начала считать, сколько это получается, если исходить из расценок нормальной московской проститутки, о чем мы как-то перетрепались с Вадимом. Не уличной, конечно, не привокзальной.

Из тех, что при саунах, массажных кабинетах и по вызову. Конечно, ни одна из моих безвестных подруг не стала бы шептать в ухо клиенту те нежные и нелепые словечки, которые нашептывала я (он как-то сказал: «Да ты у меня прямо Омар Хайям!»), не стала бы беззвучно и счастливо плакать от одного ощущения, что он, вот такой, есть на свете и мой до донышка…

Но я отмела все это, стиснув зубы, назначила сама себе цену — двести баксов за сеанс, перемножила и удовлетворенно хмыкнула. Долг явственно уменьшился.

Я вынула из сумки кредитную карточку, сколько на ней оставалось, я точно не знала, но решила, что верну ее прежде всего. Пересчитала мелочевку и оставила ее себе, в заначку. Потом вспомнила еще об одном, отыскала коробочку с подаренными им сережками и задумалась, разглядывая их. Белая платина была благородна, брюлечки посверкивали, и плоские изумрудики были как майская трава, еще не затемневшая под солнцем, пронизанная росой.