Повитель - Иванов Анатолий Степанович. Страница 41
Вооруженные только берданками и дробовиками, люди Андрея, окруженные с трех сторон, были бы неминуемо уничтожены, если бы не засады. Большого вреда они колчаковцам не принесли, но беспрерывными выстрелами сбили их с толку. Белогвардейцы метались в разные стороны, стараясь определить, откуда же стреляют. А в это время партизаны отдельными кучками скрывались в лесу.
С того дня жители Локтей перестали понимать, что творится на белом свете. Закрутилась в Локтях коловерть. В любое время суток могла загореться перестрелка в лесу, на задах деревни, а то и прямо на улицах. Кто в кого стрелял? Партизаны ли Андрея, основавшиеся где-то в Гнилом болоте, нападали на деревню? Или колчаковцы, оставленные гарнизоном в Локтях, с пьяных глаз палили в черное ночное небо, отгоняя страх? Разобрать было трудно.
Когда в Локтях Зеркалов объявил мобилизацию в колчаковскую армию, на призывной пункт никто не явился. Сыновья зажиточных мужиков, в том числе Игната Исаева и Кузьмы Разинкина, давно уже записались по настоянию родителей добровольцами и рыскали по селу под руководством Терентия Зеркалова. А бедняки скрылись в леса, ушли к Андрею. Гордей Зеркалов, свирепый, как пес, носился по домам, тыкал в нос мужикам и бабам наган, требуя ответа на единственный вопрос: где сын или муж? И в приступе необузданной злобы расстрелял нескольких женщин и стариков.
— Что ты делаешь, Гордей Кузьмич? — не удержался Федот Артюхин. — Ведь ты всю жизнь с ними рядом прожил…
Зеркалов молча ударил его рукояткой нагана по голове. Федот повалился в холодную грязь, а отлежавшись, уполз вечером домой.
— Уйду к Андрею, — тяжело дыша, сказал он жене. Она заплакала:
— Господи! Да ведь на другой же день меня Гордей пристрелит…
И наутро, перевязав голову, Федот отправился убирать комнаты зеркаловского дома.
После расстрела мужиков земля загорелась под ногами банды Зеркалова. Утрами на улицах под плетнями находили мертвых белогвардейцев с раскроенными топором черепами, опоенных самогоном с примесью мышьяка или крепкого настоя белены. Даже Терентий, куражившийся обычно по ночам, теперь с наступлением вечера, ложась спать, рядом ставил винтовку, а под подушку клал наган.
Однажды сказал отцу недовольно:
— А все-таки зря старичишек хлопнул. Чего народ злить? Уснуть спокойно теперь нельзя. Попугал бы — и ладно.
— Их не пристрелить — в собственном дерьме задушить бы… Я вот еще до старого разбойника — Бородина — доберусь. Цыган обдирать мастер, а сынок небось тоже к Веселову сбежал.
— Гришка-то? — Терентий усмехнулся, взбивая подушку. — Не-ет. Им вдвоем не то что в Локтях, вообще на земле тесновато.
— Так что же он по мобилизации не явился? — рявкнул Зеркалов, будто перед ним на кровати сидел не сын, а Григорий Бородин. Терентий пожал плечами, скривил губы:
— Может, считает, откупились и от этого. Зеркалову, дескать, заплачено…
— Я вот завтра покажу — заплачено… — угрожающе произнес Зеркалов.
Терентий молча покачал голыми ногами, зевнул и проговорил как бы нехотя:
— А может, и не надо трогать пока Гришку.
— Почему?
— Ну, какой вояка из Гришки? А вот по-другому если, — может, и пригодится он…
— Как это по-другому? — не понимая, снова спросил Гордей Зеркалов.
— Гришка лес насквозь знает. Ведь когда-то топором добывал кусок хлеба. Церковь вон рубили, дом попу. На Гнилом болоте ягоды собирал, чтоб с голоду не подохнуть, все тропинки исходил.
— Что ж с того? — все еще не понимал Гордей Зеркалов.
— Вот и говорю — подождать, может, тебе? Я попробую с ним поговорить. Артюхина ведь не пошлешь в лес. Все знают, что он в армии. Да и… пошлешь — а вернется ли назад Федот?
Гордей Зеркалов, укладываясь спать, тоже сунул наган под подушку. Потом проговорил с раздражением:
— Все они хороши — что Федот, что Гришка Бородин.
— А все-таки я попытаюсь… Говорю же — земля им тесновата с Андрюхой. Раз я пробовал Гришку — поддается вроде. Помешали тогда только… Попробую теперь подобрать к нему ключик. Гришка — трус, а выследить логово Андрюшки может. Откажется — тогда хоть в армию бери его, хоть на месте пристрели, мне-то что…
Теперь целыми днями какие-то люди, вооруженные с головы до ног, скакали по улицам на взмыленных лошадях, проносились через деревню подводы, груженные то мешками с хлебом, то громоздкими деревянными ящиками.
— Продовольствие окрест собирают для белой армии. Ишь прут очертя голову… Скоро голодуха загуляет и по нашим деревням, — катился из дома в дом зловещий шепот.
А потом колчаковцы начали целыми группами привозить в Локти оборванных, окровавленных людей. Их запирали в пустой лавке Лопатина. Весь дом бывшего лавочника обнесли двумя рядами колючей проволоки, поставили кругом часовых и превратили в застенок. Расстреливали тут же, у стены соснового амбара. К трупам прикручивали проволокой камни, железные болванки, колеса от плугов, отвозили на берег озера и бросали со скалы в воду.
Федот Артюхин, когда удавалось забежать домой, садился за стол и сжимал голову обеими руками, говоря жене:
— Ты все бога вспоминаешь!.. А где он, куда смотрит? Не видит, что ли: озеро скоро выплеснется из берегов — столь людей в него покидали…
Жена Федота мелко-мелко крестилась и беззвучно шевелила побледневшими губами…
6
В тот вечер, когда Дуняшка, бросив ведра на дороге, стояла у стены дома, Григорий, шагая из угла в угол в темной комнате Анны Тумановой, в сотый, в тысячный раз задавал себе один и тот же вопрос: «Неужели все кончилось?» Неужели только одна Анна Туманова покорна его власти? Отец говорил когда-то: «Теперь мы свое возьмем, сынок!» Неужели Анна — это все, что он, Григорий, сумел взять?..
Отчаяние и злоба снова душили его. И когда Дуняшка, отделившись от стены, побежала в переулок, Григорий догадался, куда она побежала и что за люди подъезжали сюда.
Первая мысль была: догнать этих людей, сказать им, что не туда поехали, что Андрея Веселова сейчас предупредят и он скроется… И Григорий сделал уже несколько решительных шагов, опять прошептав: «Ну, погоди, погоди…»
И тут страх, самый обыкновенный животный страх за свою жизнь спутал ноги.
Когда ночную темень распарывает молния, в какое-то мгновение можно отчетливо рассмотреть каждый кустик в поле, каждый бугорок. Что-то подобное случилось и с Григорием. Знал он уже, что в Локтях началась борьба не на жизнь, а на смерть, знал, что если он сейчас выйдет на дорогу и зашагает направо, то налево пути ему уже не будет. Но тот страх, который просачивался потихоньку сквозь обуревавшую его злобу и ненависть, словно родничок из-под каменной глыбы, вдруг забил мощной струей, хлынул рекой, затопляя все другие чувства…
И в эти секунды думал уже Григорий Бородин не о Дуняшке, не об Андрее Веселове. Он чувствовал себя тем Григорием, который, спасаясь от топора, страшно блеснувшего в руках отца, кинулся в сараюшку и заметался там в смертельном испуге…
И в эти-то секунды побоялся он ввязаться в происходящее.
Но после расправы Зеркалова с мужиками, после слов отца: «Видал, сынок, кто правый-то теперь?» — опять застучала в голове, не давая покоя, мысль: «И в самом деле… Ведь пока только Анна Туманова признает мое право. Только Анна… Ну нет, врете! Зря тогда не сказал им, куда Дуняшка побежала… Ладно, еще посмотрим. Что же, попробую для начала в город съездить. Может, потом не только Анна признает меня…»
В порыве смелости, которой он сам в себе не подозревал, Григорий решил ехать в город. Вот уж погрузили мешки…
Но услышал топот коней Гордея Зеркалова, уходящего из села, и пропала, улетучилась, как дым, минутная смелость. А назавтра, увидев в окно Федора Семенова и Андрея Веселова, снова почувствовала над собой занесенный топор…
Григорий залег в горнице, как медведь в берлоге
Отец его, напуганный внезапным возвращением Веселова, тоже примолк.
Когда Гордей снова появился в Локтях, Петр облегченно вздохнул. По мере того как Зеркалов устанавливал прежние порядки, Петр Бородин стал увереннее ходить по дому, опять стал заглядывать в завозню. И вот однажды надел новую, чуть не до колен рубаху, жидкие волосенки смазал деревянным маслом.