Повитель - Иванов Анатолий Степанович. Страница 49

— Ты что? — недовольно обернулся Григорий к старухе. — Проспала, что ли? Ведь пора завтрака…

Григорий не договорил. Бабка стояла возле раскрытого дощатого сундучишка одетая, замотанная дырявой шалью из белесой шерсти. В руках она держала узелок, в котором были, очевидно, собраны все ее пожитки.

— Ты что?! — второй раз воскликнул Григорий, смутно догадываясь, почему старуха одета.

— Ухожу я, — еле слышно сказала она.

И, пожалуй, Григорий в это мгновение впервые услышал ее голос.

— Чего мелешь?! Куда уходишь?

— Посторонись-ка, — так же потихоньку произнесла старуха и шагнула вперед. Григорий невольно дал ей дорогу. Но потом, когда она была уже у двери, догнал и рванул за плечо. Старуха пошатнулась и упала бы, но успела схватиться за скобу.

— Да почему ты уходишь? А как жить будем… и ты и я?

Бабка сняла со своего плеча руку Григория, покачала головой и произнесла:

— Я-то как-нибудь… Мир не без добрых людей. Да и жить мне осталось считанные деньки. А все таки не могу, когда могилой в доме пахнет. Не потому, что батюшка твой помер — царство ему небесное… Давно ушла бы, да… Боялся он тебя, говорил все: уйдешь — задушит меня Гришка… Вот и жила. А теперь — прости на прямом слове…

Говорила старуха медленно, с трудом, часто останавливаясь. Григорий слушал, опустив голову. А когда поднял ее — бабки уже не было в комнате.

И остался Григорий совершенно один в пустом доме, один и на всем белом свете.

Днями он бродил бесцельно по гулким комнатам, слушал, как завывает в трубах обиженная кем-то вьюга, — и самому хотелось завыть, раскидать по бревнышку весь дом, всю деревню. Ночами просыпался в холодном поту, невольно вскрикивал: прямо на него смотрел из темноты мутным, чуть зеленоватым глазом отец. Смотрел долго, насмешливо… Постепенно голова отца таяла во тьме, знакомые очертания лица расплывались, скрадывались мраком, а круглый огонек глаза зловеще горел и горел, как одинокая звезда в черном небе. Наконец и этот огонек увядал, превращался в маленькую светящуюся точку и гас. Тогда Григорий вставал, черпал полный ковшик холодной воды и долго пил, стуча зубами о железо.

Весной встретил как-то на улице быстроглазую, юркую, как ящерица, сиротку Аниску и сразу даже не подумал, что это она. Аниска выросла. Кутаясь от холодного ветра в сплошь залатанную одежонку, девушка испуганно поглядывала по сторонам. Завидев Григория, торопливо свернула в переулок. Григорий крикнул:

— Постой-ка… Не съем. Куда идешь?

Аниска, не останавливаясь, глянула через плечо и побежала дальше.

Григорий постоял, подумал о чем-то и повернул назад.

Дня через два снова встретил нищенку на краю села. На этот раз она никуда не могла свернуть, стояла и поглядывала на Григория, как загнанный зверек.

— Чего ты? — усмехнулся Бородин. — Я ведь спросил только, куда идешь…

— Так, хожу… Может, заработаю где что, — ответила Аниска, не спуская с него синих испуганных глаз, чутко сторожа каждое его движение.

От ее грязных, рваных лохмотьев пахло гнилью, давно не мытым телом. Григорий стал с подветренной стороны. Аниска, догадавшись, покраснела, опустила голову.

— Зиму прожила там… — Аниска махнула рукой в сторону леса. — Теперь ничего, отойду… Солнышко.

— Я вот тоже сиротой стал… Отец помер с осени, слыхала?

— Слыхала…

Аниске было холодно, она все время переступала ногами. Голова ее, повязанная вместо платка тряпкой, теперь беспокойно поворачивалась из стороны в сторону. Тяжелые пряди волос, выбившиеся из-под желтоватой тряпки, полоскались по ветру.

Вся фигура Аниски напоминала о чем-то измятом, растерзанном, выброшенном за ненужностью в грязь. Залатанная юбка, грязная кофта, что-то бесформенное на ногах вместо ботинок, тряпка на голове и, наконец, растрепанные волосы делали ее похожей на старуху. Только глаза, синие до черноты, большие, опушенные длинными густыми ресницами, были чистыми, молодыми и принадлежали, казалось, не ей.

— Есть, должно быть, хочешь? — спросил Григорий, внимательно рассматривая ее лохмотья.

Девушка ничего не ответила, нагнула голову и хотела пройти мимо.

— Ишь ты… гордость. Где нищета, там уж гордости не должно быть вроде…

— Ничего я не хочу… — тихо проговорила Аниска, оборачиваясь.

— Ну, вот что… Приди, помой у меня в доме. С ползимы не мыто. Пылищи везде — на вершок.

— Не хочу я мыть у тебя, — так же еле слышно повторила Аниска. — У вас собаки…

— Вот как… Помнишь, стало быть?! Собак-то нет давно… Я тебе юбку с кофтой дам за работу.

Девушка в нерешительности остановилась. В больших глазах ее вспыхнули недоверчивые огоньки, осветив маленькое, чуть продолговатое, почти детское лицо.

— Юбку… и кофту? Не обманешь?

Григорий зашагал в сторону, буркнув на ходу:

— Дело твое, думай…

На другой день, утром, Аниска пришла, робко переступила порог, застыла в нерешительности. Григорий лежал еще в постели.

— Ну?

— Я вот… Ты говорил… — В Анкскиных глазах заплескался испуг, беспомощность, какая-то мольба.

— Вон там ведра, таз, тряпки. Воды — полное озеро. Ну, чего уставилась?

Аниска схватила ведра и кинулась к озеру.

Пока она таскала воду, Григорий встал с грязной постели, не спеша оделся. Белье его было тоже грязное, липкое. Он поморщился, посмотрел в окно и задумался.

Вернулась Аниска с полными ведрами, поставила их на пол, засучила рукава.

— Где, говоришь, тряпки?

Григорий обошел вокруг нее молча, оглядывая с головы до ног, будто собирался купить. Девушка невольно попятилась под его взглядом, потом метнулась к двери, торопливо раскатывая рукава. Григорий усмехнулся:

— Ты вот что, Аниска… — И вдруг повысил голос: — Да что ты пятишься, как рак?

— Я… Я пойду лучше. Не надо мне никакой кофты.

— Дура! Куда ты пойдешь? Топи-ка баню лучше. Да вот… — Григорий подошел к сундуку, откинул крышку, порылся там и бросил через всю комнату кофту, потом юбку, оставшиеся еще после матери.

— Вот, вот… На!.. Все равно сгниет… А свои лохмотья — сожги.

Аниска стояла у двери, прижав к груди обеими руками ворох чистого, пахнущего прелью тряпья, не зная, что ей делать: бросить ли его и уйти или остаться. Григорий заметил ее колебание, опять прикрикнул.

— Ну, ну! Брось еще! Топи баню, сказал.. Я тоже не мылся чуть не с покрова… Потом приберешь тут в комнатах. Иди…

Через два часа Григорий ушел в баню. Когда вернулся, Аниска домывала в горнице. Сквозь протертые стекла окон лились в комнату желтовато-прозрачные полосы света.

— Ух ты, а! — невольно произнес Григорий, прищуриваясь.

Аниска выпрямилась, улыбнулась, вытирая согнутой рукой пот со лба. Но тут же Григорий, словно устыдившись, сдвинул брови. Виноватая Анискина улыбка торопливо погасла, тонкие губы плотно сомкнулись.

— Ладно, иди в баню, потом в других комнатах домоешь. Хотя вот что… Поставь сперва самовар.

К вечеру Аниска очистила от пыли и грязи весь дом, вытрясла половики и разостлала их по крашеным полам.

С работой справлялась быстро, привычно, точно весь свой век тем и занималась, что мыла полы.

Покончив с уборкой, Аниска несмело поднялась наверх и остановилась в дверях.

— Ну вот, все сделала… Спасибо тебе…

Григорий несколько минут молча, с удивлением смотрел на нее. Старенькая чистая одежда совершенно преобразила Аниску. Кофта была великовата, висела на груди складками. Но под ней угадывалось стройное, гибкое тело.

Волосы были аккуратно повязаны той же тряпкой, но теперь чистой, выстиранной в бане. Глаза, часто прикрываемые пушистыми ресницами, не казались чужими и лишними на ее смуглом лице.

— Так.., Значит, все сделала? — повторил Григорий. — Ну, а есть-то все-таки хочешь? Я жду целый день — попросишь или нет…

Аниска глотнула слюну, но промолчала.

— Ладно, иди чай пить. Ну, иди же!.. — крикнул он сердито, и Аниска подошла к столу, села на краешек стула. Григорий уже заметил ее испуганную покорность, когда он повышал голос, и скривил губы.