Повитель - Иванов Анатолий Степанович. Страница 55
— Это что же за люди такие добрые объявились в Локтях? — спросил Григорий, сузив глаза, отчетливо выговаривая каждое слово.
— Павел Туманов с женой…
Григорий на несколько секунд замер, потом переспросил:
— Кто, кто?
— Туманов, говорю…
И вдруг Григорий сорвался с места, забегал из угла в угол, багровея все больше и больше.
— Туманов! Помог! А кто его просил? Кто, спрашиваю?
— Он сам… приехал на нашу пашню… — начала было испуганно объяснять Аниска.
— Сам? Он сам приехал, вспахал и посеял! — гремел Бородин, бегая по комнате. — Ишь, умный какой! Чуть на тот свет не отправил, а теперь задабривает… Нет, я не попущусь. Вон Ракитин говорит — подавай в суд на него. И подам, подам…
Однако горячился Бородин зря. Даже сейчас, бегая из угла в угол и угрожая Туманову судом, Григорий уже знал, что ни в какой суд на Павла он подавать не будет. В суде Туманов ведь обязательно расскажет, за что ударил Григория на полосе. Начнут судьи копаться при народе, когда у него в доме работала Анна, сколько платил… Нет, бог уж с ним, с Тумановым. Остался жив, и ладно.
3
Не успел Бородин окрепнуть после больницы, а коммунары уже разводили по домам обобществленный ранее скот, в корзинках и мешках несли обратно кур, гнали впереди себя важно вышагивающих гусей. Андрей Веселов, Тихон Ракитин и бывший бородинский конюх Степан Алабугин озабоченно бегали по селу, что-то кому-то втолковывали, объясняли.
Новое беспокойное время пришло в деревню.
Бывшие локтинские коммунары почти все вступили в колхоз.
Середнячки, возглавляемые Игнатом Исаевым, по-прежнему держались кучкой. Агитации против колхоза они вроде не вели, но и сами не поддавались уговорам вступить в него. Каждый раз, когда Веселов, Ракитин или Степан Алабугин пробовали заговорить с ними, Игнат Исаев, поглаживая бороду, спрашивал спокойно:
— Колхоз-то — дело добровольное али как?..
— Добровольное, конечно…
— Так об чем разговор тогда?! Мы погодим… А, верно, мужики?
— Верно, — поддерживал Исаева Демьян Сухов.
Кузьма же Разинкин помалкивал. Его сын, Гаврила, служивший у колчаковцев и все эти годы сидевший в тюрьме, недавно вернулся домой. Локтинские мужики косо поглядывали на Разинкиных. Кузьма хоть и жался к Исаеву, но вслух его не поддерживал, отмалчивался. Потом Веселову стали задавать такие вопросы:
— Вот, к примеру, колхоз и коммуна… А чем они отличаются?
Андрей Веселов спокойно, терпеливо объяснял.
— Ну, раз колхозник имеет право личное хозяйство содержать, то чем же он от меня, единоличника, отличается? — спрашивал Игнат Исаев, выслушав Веселова. — Ничем, как я смыслю.
— Как так ничем?! — отвечал уже Сухов Игнату. — Ты соображай — что за хозяйство… Огородишко там, скотинишка кой-какая. А хлеб сеять — сообща… Вот чем отличается…
— Не только этим, Демьян, — говорил Веселов. — И скот общий у колхоза должен быть, помимо того, который…
— Который… помимо!.. — прерывал обычно беседы Исаев. — Не разобрать нам такие слова. Колхоз вот помимо нас — это ясно. А все остальное не понять нам.
— Не понять, верно, — осторожно отваживался все же иногда вставить слово Кузьма Разинкин. — Вот, слышно, раскулачивают по деревням кое-кого, а? — И лицо Кузьмы выражало тревогу.
— У нас некого раскулачивать, — успокаивал его Андрей. — Имущество Лопатина, знаете, конфисковали уже, староста сбежал… А середняков, вроде вас вот, мы не тронем…
— Почему?
И на этот вопрос надо было отвечать Веселову. И он отвечал, как умел:
— Потому что мы к чему стремимся? А к тому, чтоб и все другие в колхозе жили, как вы, зажиточно…
— Тогда к чему нам колхоз, ежели мы и так зажиточные? Н-нет, мы погодим…
До самых снегов толковали на завалинках старики о колхозе, о раскулачивании, ругались мужики, спорили о чем-то бабы. А потом началось и другое: нет-нет да и раздавались по ночам гулкие, с хрипотцой, выстрелы из обрезов, со звоном вылетали стекла из окон многих мужиков, вступивших в колхоз. «Кто же это палит по ночам? — мучительно раздумывал Веселов. — Неужели Игнат с Кузьмой?»
Веселов дал задание Тихону Ракитину и Степану Алабугину тихонько приглядеться к Исаеву, Сухову и особенно Разинкину с сыном. Однако ничего подозрительного в их поведении заметить не могли.
Не один Веселов был обеспокоен ночными выстрелами. Григорий Бородин, по-прежнему не вмешивающийся в ход событий, тревожно раздумывал теперь, ворочаясь без сна в постели: «Окна бьют — полбеды. Вот стреляет кто?» И невольно приходила ему, обжигая все внутри, мысль о Терентии Зеркалове: после долгих лет молчания не он ли напоминает о себе? И когда однажды Аниска, собирая завтрак, сказала: «Третий раз у Андрея Веселова окна бьют… Господи, чего им надо?» — Григорий даже вздрогнул.
— Кому это — им? — отчетливо выговорил он, поднимая на жену узкие, колючие глаза.
— Ну… кто бьет, — промолвила Аниска, жалея, что ввязалась в разговор. Но Григорий больше ничего не сказал, стал молча есть.
Думал Григорий в это время и о другом. Выгодно или невыгодно для него, но отстоялась как-то жизнь. Многие мужики-единоличники по деревням — те, кто посмелее, — за последние годы крепенько встали на ноги, подняли свои хозяйства, А он, Григорий, долго присматривался, боясь рисковать тем, что осталось в кожаном мешочке от отца. Наконец решился… Но и тут прогадал. Видно, на роду ему были написаны одни неудачи и несчастья! Только-только купил вторую лошаденку, хотел расширить посевы, как верзила Павел Туманов чуть не отправил его на тот свет, к отцу. Провалялся больше двух месяцев в больнице, вернулся в июле. Что тут сделаешь? Сена даже не сумел накосить вдосталь. Пришлось продать одну коровенку и утешаться мыслью: «Ничего, обождем еще… Отец вон под старость начал, и если бы…»
А теперь вон какие пошли разговоры о раскулачивании. Придется, однако, вслед за коровой одну лошадь продать на всякий случай, пока не поздно.
Предлагать коня в Локтях он не решался. Надо было куда-то ехать.
— Как у нас с мукой? — спросил он у Аниски.
— Есть пока. Зима ведь только началась. Да и, может, до новой хватит, — ответила она.
— А если не хватит? Весной где достанешь? Поеду на днях, сторгую мешка четыре у знакомого мужика в соседней деревне.
— Куда в такое время ехать? Стреляют по ночам-то…
— Ничего, я днем…
И через несколько дней в самом деле запряг утром рано коней и поехал.
Пока огибал холмы за Локтями, чувствовал себя еще спокойно. Место открытое, видно кругом далеко. Да и родная деревня рядом еще. Но едва въехал в лес — сробел. Казалось ему: вот-вот щелкнет из-за дерева выстрел, свалится он на дорогу, а его коней угонит тот, кто стрелял… И случится это на том месте, где подобрал он когда-то окровавленный топор… Ударив вожжами, Григорий что есть духу погнал лошадей вперед.
Несколько дней подряд гуляла первая в эту зиму вьюга. Ветер обдул занесенные сосны и ели. Вьюга стихла, с неделю стояла теплая погода. А потом ударил мороз, и за одни-двое суток деревья покрылись обильным, пушистым инеем.
Солнце пронизывало насквозь весь лес. Проливаясь сквозь ветви, оно окрашивало взмокшие крупы лошадей, и дугу, и самого Григория в желтовато-розовый цвет. Кони мчались, задрав головы, и из их ноздрей вырывался пар, тоже розоватый…
Григорий опомнился, только когда лошади стрелой вынесли его на главную улицу села, и натянул вожжи. И тут почувствовал, как бешено стучит его сердце, будто он всю дорогу бежал следом за своими санями.
Купив на базаре муки, Григорий договорился с бородатым угрюмым мужиком о продаже коня. Бородач долго щупал мерина со всех сторон, тыкал его кулаком в бока.
— Чего там щупать? Хорош конь! — потеряв терпение, проговорил Григорий. — Бери, не пожалеешь.
— Возьмет тот, кто нуждается в нем. Пошли…
— Так это что? Не сам, что ли, покупаешь?
— Пошли, пошли, — басом прогудел мужик.
Григорий подумал и тронулся следом.