Повитель - Иванов Анатолий Степанович. Страница 66
— Ты что это?! С голоду буду подыхать, а не пойду к ним, не буду кланяться. И детям закажу!.. Смотри у меня!.. — Он угрожающе сжал кулаки.
Даже если Бутылкин завертывал к Бородиным, Григорий встречал его холодноватым, удивленным взглядом, будто спрашивал: «Зачем пришел? Кто звал? Что надо?» Бутылкин чувствовал, что ему не рады, мялся у порога.
— Живешь? — спрашивал иногда Григорий насмешливо.
— Живем… Чего нам.
— Тушков-то твой долго еще на шоферских курсах проваландается?
— Поучится еще. А что?
— Стало быть, не с кем воровать теперь тебе? Или — с Амонжоловым на пару?
— Но, но, Григорь Петрович! Что несешь?
— Ну а в тюрьму если угодишь? Не боишься? — допытывался Григорий, не обращая внимания на его восклицания.
Бутылкин отшучивался и спешил убраться. Но однажды, когда зашел примерно такой же разговор, Бутылкин, рассердившись, выпалил:
— От тюрьмы да от сумы не зарекайся, Григорий Петрович. Уж не тебе бы говорить…
— Это как понять? — насторожился Бородин.
— А так… Кого по лапам-то стукнули, а потом и дом, считай, отобрали? Кого по миру пустили? К нам бы тебе держаться поближе. А то ведь… как сказать… можем и помочь, можем и старое вспомнить. Дом-то, он на какие шиши…
Бутылкин не договорил. Григорий в два прыжка очутился рядом, схватил его цепкими клешнятьши руками, рывком притянул к своему исказившемуся лицу и секунды три сверлил маленькими желтовато горящими глазами. Бутылкин от страха шевелил беззвучно толстыми губами.
Потом Григорий толкнул ногой дверь и, ни слова не говоря, выбросил Бутылкина за порог.
— Вон как — раздался в тот же миг чей-то голос возле дома. — Это что же, всех гостей отсюда так вежливо выпроваживают?
Григорий не тронулся с места. Только нижняя челюсть его дрогнула и стала медленно отваливаться, как это бывало с его отцом в минуты внезапного потрясения…
В комнату, нагнув по привычке в дверях голову, входил Андрей Веселов.
— Здравствуй, Григорий, — проговорил он и, не дождавшись ответа, усмехнулся. — Не ждал меня, вижу. Я, знаешь, шел мимо и… зашел вот. Извини уж…
— Что же… Проходи тогда, — вымолвил Бородин.
Веселов сел на стул, снял фуражку и положил ее себе на колени.
— За что же ты Бутылкина так?
— Дом мой, кого хочу — пущу, а хочу — выброшу… — угрюмо произнес Григорий.
Веселов посмотрел на него прищуренными глазами, точно хотел просмотреть насквозь.
— Чего взглядом, как ножом, пыряешь?..
— Хочу вот рассмотреть тебя наконец, узнать, что ты за человек, — медленно проговорил Веселов.
— Нечего рассматривать меня, — зло ответил Бородин.
— Да ведь живем вместе, Григории, в одном селе…
— Приходится.
Андрей чувствовал, как растет у него отвращение к этому человеку с длинными руками, с маленькими, глубоко посаженными глазами, вскипает злоба. Но он сдерживал себя.
— Послушай, Григорий, — продолжал Веселов. — Сколько лет прошло, а ты живешь, как отшельник, сторонишься людей. Давай все-таки поговорим начистоту. На кого ты обижаешься? Чем недоволен? Чего тебе не хватает?
— Ишь ты! Тебя не хватало мне только…
— Григорий…
— Чего Григорий?! — Бородин встал. — Катись-ка отседова вслед за Бутылкиным. Жил без тебя и еще проживу. Руководи себе своим колхозом.
— Это не только мой колхоз, Григорий. Он и твой, и Тихона Ракитина, и Федота… — глухо сказал Веселов, бледнея, из последних сил сдерживая себя.
— Мой?! — переспросил Бородин и, не вытерпев, крикнул: — Да на черта он мне сдался?!
— Тогда зачем же вступал? Ведь сам пришел в контору тогда…
— От черта хоть есть молитва, от собаки палка, а от колхоза…
Веселов резко поднялся, но не успел сделать и шага, как Григорий Бородин подскочил к нему и закричал, обдавая лицо горячим дыханием:
— Потому и вступил… Напросился — так слушай… Что? Убери свои кулаки, не дрожи ими перед моей мордой… Спасибо, что пришел, — с глазу на глаз давно хотел тебе все это высказать… А я работаю не хуже других, вреда никакого колхозу не приношу, зерно, как Ванька Бутылкин, не ворую… И ничего не сделаешь ты со мной, хоть и председатель, из колхоза не выгонишь, коли сам не захочу уйти. Руки коротки. Черней работу не дашь. И… и оставь ты меня в покое, ради бога…
Он задыхался, зрачки маленьких глаз его расширились, правое веко подрагивало…
Вскоре съездил Григорий в районный центр. В Локти вернулся ночью. Анисья кинулась было собирать на стол, но Григорий крикнул ей в кухню:
— Лежи. Где молоко?
— Где ему быть? В погребе, на льду…
Григорий сходил в погреб. Потом Анисья слышала, как он долго возился с кем-то в комнате, гремел в буфете посудой.
Утром она увидела, что по комнате, тыкаясь мордой в ножки стола и стульев, бегает, переваливаясь на толстых кривых лапах, серый щенок. В углу стояла тарелка с остатками молока, крошками хлеба.
— Неужели за собачонкой в такую даль ездил? — спросила она.
— Ну да. Еле-еле нашел. Чистокровная овчарка, — с готовностью объяснил Григорий. И добавил: — Дерут, дьяволы, за слепых щенят по пятнадцать рублей. А за эту суку двадцатку отвалил.
— Да для чего она тебе?
В глазах Григория вдруг вспыхнули и потухли колючие искры:
— Чтобы нищих не пускала в дом.
Вскоре Григорий снес еще вполне прочную ограду вокруг дома и поставил глухой забор из сосновых досок. Под крыльцом сделал конуру, выстлал ее принесенным с болота мхом.
Кормить собаку жене Григорий не разрешал. Всегда сам носил еду и, пока щенок ел, сидел возле, поглаживая, что-то говорил…
Через полгода щенок, когда Анисья проходила мимо, скалил острые желтоватые зубы, угрожающе рычал…
2
Там, где построил дом Григорий Бородин, отлогий берег озера усыпан крупным, искрящимся на солнце песком. Это любимое место игр локтинских ребятишек.
Чаще всего здесь можно было видеть вихрастого Петьку Бородина и маленькую голубоглазую Поленьку Веселову. Загорелые, они с утра до вечера возились в песке, строили пирамиды и целые города. Вечерами, когда крепко настоянный на хвое воздух делался прохладным, а от берегов речушки сильно тянуло запахом мяты, над Локтями гудели комары. Они целыми тучами появлялись и разгоняли ребят по домам, едва солнце бесшумно тонуло в лесной чащобе.
— Там, в лесу, темно и сыро — самое место для комаров. Там они и живут, — пояснил однажды Петька. Несколько минут подумал и добавил: — А солнышко спустилось туда (Петька махнул рукой) и выгнало их своим жаром.
Петька порылся немного в не успевшем остынуть еще после июльского зноя песке, поднял на Поленьку темноватые глаза, обиженно скривил розовые губы:
— Ты что, не веришь? Солнышко-то — оно горячее-прегорячее…
— Я верю, — убеждающе проговорила Поленька, заглядывая ему в лицо.
— А днем солнышко обратно загоняет их в темноту, — начал было Петька, но закончить не успел. Подошел отец и больно стегнул его по спине тонким прутиком.
— Марш домой, шпингалет! — сердито проговорил Григорий Бородин. — Ну-ка, ну-ка, посмей у меня заплакать! Вот прут…
Петька дернул губами, вытер рукавом нос, но слезы сдержал.
— Чего дерешься? — спросил он только, скосив глаза на дрожащий в отцовской руке прут. В голосе его звучала обида и удивление.
— Иди, иди, дома разъясню ремнем, — пообещал отец.
— Не кричи… Приду сам, если захочу, — упрямо заявил Петька.
Григорий шевельнул губами и удивленно поднял лохматые брови:
— Ах ты, стервец!..
Прут свистнул на этот раз коротко и пронзительно, и на голые ноги Петьки будто кто плеснул горячую струйку воды. Но и на этот раз Петька не заплакал. Вместо него заревела Поленька, а он посмотрел на красную полоску на ногах, потом стряхнул с рубахи песок, повернулся и пошел домой впереди отца. Поленька в слезах глядела им вслед.
На другой день она напрасно ждала Петьку. Через неделю встретила его за выгоном, хотела спросить, почему он не приходит играть. Но Петька сам подошел к ней и сказал, опустив стриженую голову: