Повитель - Иванов Анатолий Степанович. Страница 93

— Чего тебе?

— Так я…

Говорить Петр, оказывается, мог. Он сам удивился этому и совсем не к месту рассмеялся. Поленька быстро подняла голову, а он еще быстрее схватил ее за руку, но тотчас отпустил и торопливо проговорил:

— Ты не уходи, пожалуйста… Ты извини…

Потом стало очень тихо. В этой тишине неизвестно отчего заскрипела вдруг береза, под которой они стояли.

— Пойдем на берег, Поленька, — несмело попросил Петр.

Поленька ничего не ответила, еще постояла и медленно пошла вперед, чуть наклонив голову, в ее косах, уложенных вокруг головы в несколько рядов, переливался едва уловимый серебристо-голубоватый свет.

Камни ступенями спускались к берегу озера. Подойдя к ним, Петр еле слышно промолвил:

— Посидим здесь немного…

Поленька послушно, но так же молча села и стала смотреть в черную холодную глубину озера. Петр взял ее за руку:

— Хорошо здесь?

Она чуть помедлила, осторожно отняла руку и ответила:

— Хорошо… Очень…

6

Осень баловала людей последними теплыми днями, отцветала безветренными вечерами, когда Петр Бородин понял, что пришла к нему любовь.

Каждый день, закончив работу, торопливо шагал он теперь в село, далеко оставляя позади обиженного Федота Артюхина.

Наскоро проглотив приготовленный матерью ужин, шел на берег.

Поленька часто запаздывала, потому что с рыбалки возвращались иногда уже ночью. Петр нетерпеливо шагал взад и вперед по небольшой площадке, зажатой между скалами, и думал, что время остановилось или идет по крайней мере вчетверо медленнее обычного.

… Настал вечер, когда чьи-то руки впервые обняли вздрагивающие Поленькины плечи. Впервые в жизни ее губ несмело коснулись чьи-то чужие горячие губы. Неуловимый уголек прокатился по всему телу, обжигая внутри, а в сердце вошло, да так и осталось там, обломилось что-то острое, холодное.

Было мучительно стыдно открывать глаза, стыдно смотреть не только на Петра, но и на знакомые с детства камни на берегу озера.

Она выскользнула из его рук, не разбирая дороги, прибежала к дому, закрыв ладонями пылающее лицо…

Всю ночь Поленька пролежала в постели без сна. В голову лезли обрывки каких-то мыслей: они путались, перебивали друг друга, не давая ей возможности разобраться в происшедшем. Не мигая, она смотрела, как медленно рассеивается в окне иссиня-черная мгла.

Утром мать, приготавливая завтрак, часто поглядывала на Поленьку, тихо вздыхала.

— Ты плохо спала, доченька?

— Нет, мама, хорошо.

Мать отворачивалась к печке, почему-то тише, чем обычно, гремела сковородками.

Поленька сделалась еще более задумчивой, ходила, будто присматриваясь ко всему.

Однажды вечером Евдокия негромко спросила:

— В клуб сегодня-то пойдешь?

Поленька быстро взглянула на мать, но ничего не сказала.

Евдокия тихонько погладила голову дочери.

— Скажи, доченька, что у тебя на сердце? Ты последнее время на себя непохожа.

Поленька по-прежнему молчала.

— Может, плохо тебе? Болит что?

И Поленька спрятала лицо в колени матери, тяжело зарыдала.

— Не знаю, мама… Ничего я сейчас не знаю… Не спрашивай, пожалуйста.

Евдокия, продолжая ласково гладить Поленьку по голове, проговорила тихим, чуть печальным голосом:

— Ну, поплачь — и легче станет. Я тоже, бывало, плакала так вот, когда Андрея, отца твоего, полюбила… Уйду за поскотину и плачу…

Поленька быстро вскинула голову, посмотрела на мать мокрыми, испуганными глазами:

— Ты знаешь… знаешь, мама?

— Дурочка ты моя… Тут и узнавать-то нечего, все у тебя на лице написано.

Евдокия не шевелясь, молча и терпеливо ждала, пока Поленька успокоится, потом проговорила тихо и медленно:

— А потом убить его собрались. Иду с водой, слышу — сговариваются… Побежала к нему — тяжело по снегу. Вижу, что не успеть. Полушубок сбросила — легче стало. Успела предупредить. Спрятался он, знала, что не найдут, а всю ночь проревела, боялась…

Евдокия долго смотрела в окно на темные сосны.

— С тех пор и мучаюсь. Застудила, видно, все внутри. Потом ведь и валенки пришлось сбросить. А случись сейчас — опять побежала бы. За таких людей, как наш отец, жизни не жалко. Подняли бы его сейчас, сказали: ложись за него в могилу, он жить будет, — легла бы.

Поленька слушала, вытирая слезы кофточкой матери.

— Зачем ты об этом, мама?

— Да вот вспомнила. Раз в жизни такой человек встречается. К нам, бабам, дважды счастье, видно, не приходит.

Поленька вдруг поняла, к чему мать завела такой разговор, и после минутного молчания тихо проговорила:

— И я, мама, отдала бы жизнь… Только… только он… Ты знаешь его, мама?

Евдокия снова положила мозолистую ладонь на голову дочери:

— Знаю, доченька. И, что мучает тебя, знаю. — Она вздохнула. — Да ведь и так бывает: от кривого дерева прямые сучья отрастают. Ты не торопись только, доченька… Время сейчас такое: само выправляет людей. Я верю: Петр будет человеком. Мягкий он, податливый, как воск на огне, — лепит его отец в одну сторону. Но придет время — и поймет Петр: сам он себе хозяин на земле, ступать по ней может вольно, говорить громко, дышать полной грудью. Не поймет сам — люди помогут ему понять. Вот за это, доченька, и отец твой всю жизнь боролся… Только ты не торопись. А так — что же могу посоветовать тебе? Смотри сама. Будет у тебя счастье, и мое сердце возле согреется…

Раза два-три вспоминала Поленька после разговора с матерью ее слова: «Мягкий он, податливый, как воск на огне». Тень тревоги и раздумья набегала на ее лицо Но быстро исчезала.

Мало-помалу слова матери растворились в том новом, необычном, чем жила теперь Поленька.

Петр приходил иногда на свидание рассеянным, часто хмурился.

Поленька понимала его по-своему. Тревожно заглядывала ему в глаза, спрашивала:

— Ты устал сегодня, Петя?

— Немного, — отвечал Петр, улыбался и крепко прижимал ее к себе.

Она слышала, как бьется его сердце, — и этого было достаточно, чтобы почувствовать себя самой счастливой на свете.

Так уж водится: каждый влюбленный не допускает мысли, что кто-то есть на земле счастливее его.

Однажды Петр и Поленька сидели на берегу до самой полуночи. Расстались, когда поднялась над озером яркая луна.

Григорий Бородин курил, сидя на крыльце. Он насмешливо оглядел с головы до ног торопливо возвращавшегося домой сына и спросил:

— Где был?

— Так… у товарища, — неумело соврал Петр и совсем растерялся. — Чего тебе?

— Этот товарищ, случайно, не в юбке ходит?

— Хоть бы и в юбке… Что тут плохого?

— Что плохого? — опять переспросил отец и бросил ему под ноги незатушенный окурок. — Смотря на ком юбка…

Петр быстро взглянул на отца.

На коленях у него лежал кисет, на который сыпались табачные крошки из вновь свертываемой папиросы. Прямо на Петра, не мигая, в упор смотрели два маленьких круглых глаза. Давно он не ощущал на себе этих глаз…

Потом он услышал голос отца, спокойный, будто уговаривающий:

— Ты, Петро, послушный сын, хвалю. Только вот глаза у тебя в последнее время стали не свои… Я слежу за тобой, тревожусь. Давай-ка, сынок, поговорим начистоту…

— На работу мне завтра рано.

— Гм, — промычал Григорий Бородин, прикурил, выпустил дым сразу изо рта и из ноздрей. — Значит, не хочешь поговорить с отцом по-хорошему? Некогда? Ну, тогда я сразу, без вступлений, чтоб не задерживать тебя… Не с дочкой ли Евдокии Веселовой снюхался? Смотри у меня! Ну, ну, чего морду воротишь? — повысил голос отец. — Не так выразился, что ли?

Петр, не отвечая, медленно пошел в дом.

Как и в детстве, между Петром и Поленькой стоял Григорий Бородин.

Долго мучился Петр, не зная, как рассказать Поленьке о своем разговоре с отцом. Да и нужно ли рассказывать? Может, лучше, чтобы ничего она не знала?

… Поэтому, когда Поленька тревожно смотрела ему в глаза, он только грустно улыбался и крепче прижимал ее к себе.