Право на одиночество (СИ) - Шнайдер Анна. Страница 26

– Нет, духами я не пользуюсь, а пью настолько редко и мало, что не вижу смысла тащить с собой в Италию, а потом и обратно, алкоголь… Одежда и аксессуары меня и подавно не интересуют.

– Вы всё-таки удивительная женщина, – рассмеялся Громов.

Мне досталось место у окошка. Это было замечательно – я всегда любила смотреть в иллюминатор на далёкую землю, маленькие дома, дороги, крошечные машинки…

Пока я предавалась мыслями о красоте во время полёта, у Максима Петровича зазвонил телефон.

– Алло. Да, цветочек?

Меня покоробило. Терпеть не могу, когда мужчина разговаривает со своей женой при посторонних и называет её «киса», «солнышко», «цветочек»… Так что авторитет Громова в тот момент в моих глазах сильно упал.

– Нет, я ещё не взлетел, если бы взлетел, ты бы не смогла до меня дозвониться, – странно, неужели его жена такая глупая… – А ты чего не спишь, цветочек? Давай, ложись, а то ведь тебе завтра в школу топать. Я позвоню, когда прилечу в Болонью.

Оп-па! Я поторопилась. Кажется, это его дочка.

– Извините, – Громов улыбнулся и убрал телефон, выключив его перед этим. – Моя младшая звонила…

– Как зовут ваших дочек? – с интересом спросила я.

– Старшую Анжеликой, – вздохнул Максим Петрович. Я удивлённо на него посмотрела. – Да, я знаю, имя то ещё… Но жена настояла, ей оно почему-то нравится. А младшую дочь зовут Алисой. У нас странно получилось – старшая дочка больше похоже на жену, и внешне, и по характеру. А вот младшая – просто вылитая я. Она от меня не отлипает, когда я дома, – Громов так нежно улыбнулся, что мои губы тоже начали растягиваться в улыбке. – Так и ходит хвостиком. Книжки любит – жуть! Как и я, собственно… Вот, смотрите.

Максим Петрович достал из сумки бумажник и вынул из него фотографию. На снимке девочка лет семи сидела на кровати, заваленной книгами, и с увлечением читала одну из них.

– Это седьмой день рождения Алисы, – с ласковой улыбкой Громов протянул мне фотографию. – Я тогда ей двадцать пять книг подарил…

– Ух! – только и могла сказать я, рассматривая фотографию. Девочка на ней действительно была похожа на моего начальника как две капли воды.

– Да, она была очень рада. Лика, моя старшая дочь, не любит читать, как и жена. Алису же от книг за уши не оттащишь. Я тоже был таким в её возрасте, радовался только, когда мне книжки дарили.

Я отдала фотографию Громову и, улыбнувшись, сказала, посмотрев ему в глаза:

– У вас прекрасная семья, Максим Петрович. Я вам даже немного завидую.

– Завидуете? – он удивился. – Чему же?

– Это замечательно, когда есть дети. И заботливые родители… – добавила я еле слышно.

Несколько секунд Громов молчал, разглядывая меня. А затем спросил:

– Наташа, вы на самом деле не жалеете, что отказались от должности?

– Нет, Максим Петрович, – я покачала головой. – И в конце концов, это не должность красит человека, а человек – должность.

– Хорошо сказано…

– А то. Так говорил мой отец.

Громов, кажется, хотел что-то спросить, но мы начали взлетать. И меня, и его припечатало к креслу. Гудел двигатель, мы набирали скорость, уши закладывало… И наконец я заметила, что земля отдаляется от нас. Всё мельче и мельче становились деревья, дороги, дома…

– Сколько нам лететь? – спросила я.

– Чуть больше трёх часов.

– Тогда я немного посплю, если вы не возражаете.

– Нет, конечно, – улыбнулся мне Громов. Я опустила своё кресло и, откинув голову, закрыла глаза.

Сон не шёл. Пришла лишь полудрёма – странное состояние, когда ты и не спишь, и не бодрствуешь… В таком состоянии я всегда вижу много картин – то из недавно просмотренных фильмов или прочитанных книг, то из прошлого…

В этот раз меня посетило моё далёкое прошлое. Я увидела свою маму и себя.

Мы сидим на одуванчиковой поляне, залитой солнцем. Мама плетёт мне венок и, надев его мне на голову, смеётся.

Мою маму звали Лизой. И чем старше я становлюсь, тем больше делаюсь похожей на неё. Особенно с тех пор, как похудела… Я стараюсь меньше смотреться в зеркало, чтобы не видеть там своё отражение с её лицом. Те же кудрявые тёмные волосы до середины спины, те же пухлые губы, тонкий нос, большие голубые глаза… Только мои – печальные, а у мамы они были весёлыми.

Её серебристый смех, не утихая, звучит у меня в ушах. Я почувствовала, как сжалось сердце. Мама, милая моя, как же я по тебе соскучилась…

Следующая картина. Я, заплаканная, сижу у неё на коленях. Мне пять лет, пару недель назад я начала ходить в детский сад. Мама берёт моё лицо в ладони и, смотря в глаза, спрашивает:

– Что случилось, цветочек?

И я, с разрывающимся от обиды сердцем, рассказываю, как меня обижают в детском саду. Как мальчики называют толстой коровой и дёргают за косички, а я плачу и прячусь от них в туалете…

Все эти детские проблемы некоторым взрослым кажутся нелепыми и смешными. Мои  проблемы никогда не казались ерундой моей маме. И она права – может быть, они и маленькие, если взглянуть на них с высоты взрослого человека, но любому ребёнку эти проблемы причиняют невыносимую боль. Они разрывают душу на части.

– Цветочек, – говорит мама, смотря мне в глаза, – почему ты не ответишь своим обидчикам тем же? Если я, скажи, толстая, то ты – очкарик, рыжий или глупый…

– Я не могу, – я мотаю головой, – им же будет больно!

Я даже тогда наглядно следовала известной заповеди и подставляла вторую щёку. Мысль о том, что я могу кого-то обидеть, причиняла мне не меньшую боль, чем насмешки сверстников.

– Тогда послушай, – мама очень серьёзна, – они обижают тебя, потому что ждут твоей реакции – обиды и слёз. Если ты будешь показывать им, что тебе безразличны их слова, они отстанут. Просто улыбайся, Наташа. И никогда, никогда не плачь при чужих людях! Твои слёзы могут видеть родные, но чужие – никогда. Запомни это, держи голову прямо и улыбайся. Помни, у некоторых людей оружие – это колкие слова, а у тебя этим оружием будет улыбка.

Я слушаю и запоминаю. И с тех пор всегда следую совету мамы…

Постепенно меня перестали дразнить в детском саду, а затем и в школе. Я научилась улыбаться и держать голову прямо, даже когда в груди бушует пламя обиды, а в глазах закипают слёзы.

– Эти слова отскакивают от тебя и ударяют в твоих обидчиков, доченька. Они не приносят вреда тебе, но ложатся камнем на души тех, кто пытается тебя обидеть. Помни об этом и пожалей их – они не ведают, что творят.

Только благодаря маме я поняла всю глубину бескорыстной жертвенности – когда я, улыбаясь, не отвечала на злые слова, мне казалось, что на мою душу в этот момент проливается чудодейственный бальзам. И когда позже я не отказывала в помощи своим обидчикам, то понимала, что поступаю правильно, и чувствовала себя… чистой.

Но всё это было сложно. Сложно в пять лет научиться прятать слёзы и улыбаться, когда тебе хочется убежать и забиться в угол.

– Ты должна быть сильной, девочка моя, – твердит мне мама, прижимая к себе. Я повторяла это позже миллионы раз, как заповедь…

Быть сильной, быть сильной… Что мне ещё оставалось?

Теперь я вижу себя в шестнадцать лет. Я в шикарном синем платье получаю школьный аттестат. И среди моря лиц я различаю только два – лица моих родителей. Их широкие, радостные улыбки, полные гордости глаза…

Получив аттестат, я бросаюсь к ним и, подбежав, обнимаю обоих. От мамы пахнет персиками, её кудрявые волосы щекочут мне нос, а папа, как всегда, надушился своим любимым одеколоном, который я так ненавидела тогда и по которому так скучала теперь.

– Мы так гордимся тобой, дочка, – слышу я его голос у меня над ухом. Радость искрится во мне, как хорошее шампанское. Подобных чувств я не испытывала очень давно…

Мне двадцать, мы с родителями отдыхаем на море. Отец быстро-быстро плывёт вперёд, к буйкам, а мы с мамой, раскинув руки, качаемся на волнах… Ласковое солнышко греет моё лицо и плечи, и кажется, что этот покой никогда не кончится.

Если бы я знала тогда, что спустя несколько месяцев у меня не будет больше родителей…