Вечный зов. Том II - Иванов Анатолий Степанович. Страница 121
Ещё раз Полипов вздрогнул, когда Лахновский как-то неожиданно проговорил:
— Чего молчишь-то?
— Не могу… опомниться, — с трудом, осевшим голосом выдавил из себя Полипов.
— Не рад, хе-хе, встрече? Нехорошо, Пётр Петрович…
Скрипучий смешок Лахновского, собственный голос и эти три обычных слова, которые он произнёс с неимоверным усилием, как-то вывели Полипова из оцепенения, вернули его в реальность, чудовищную и непостижимую.
— Боже мой! Боже мой! — дважды вздохнул он.
— Как… Полина Сергеевна поживает? Супруга? Помню её, хе-хе… Помню.
— Я думал, вас… вы…
— Ты думал, что меня уже нет в живых? Надеялся, что я подох? — нахмурился Лахновский. — Ишь ты гусь! Вон какой жирный! Отъелся на советских харчах!
И, будто вспомнив, что сам-то стал теперь худым и дряблым, подвинул к себе другой судок, выволок оттуда отварного цыплёнка, брызгая на салфетку, прикрывавшую грудь, разорвал его, один кусок бросил на тарелку, другой принялся не спеша объедать.
Полипов, испытывая перед этим человеком леденящий страх и чувствуя одновременно брезгливость к нему, отвернулся и опять стал смотреть в угол.
Покончив с цыплёнком, Лахновский вытер салфеткой пожухлые свои губы, беззвучно пожевав ими, произнёс:
— Н-ну-с? А я так, знаете, рад, Пётр Петрович… Вот… смотрю на вас и вспоминаю прошлое. Сибирь, Сибирь! Великолепный край. Всё думаю: как же там жизнь-то идёт, а? И как вы там?
— Жена… о которой, как я понял, вы храните приятные воспоминания, до войны переписывалась с вами. И в письмах всё, конечно, обо мне… И о жизни в Сибири…
— Да, конечно, конечно, — дважды кивнул Лахновский.
— Где я нахожусь? И что вам теперь-то от меня надо? — прямо спросил Полипов.
— В деревне Шестоково. Здесь расположена одна из немецких разведывательных групп системы «Виддера». Слышали что-нибудь про «Виддер»?
Глаза Полипова сделались круглыми, левый уголок рта дёрнулся. Заметив это, Лахновский усмехнулся:
— Как понимаете, я сообщил вам тайну государственной важности. Но вы же свой человек…
Уголок рта у Полипова ещё раз дёрнулся, и он, чтобы скрыть это, чуть отвернулся. Но теперь почувствовал, как горят его уши, особенно почему-то правое, обращённое к этому проклятому Лахновскому. «Свой человек… Свой человек…» — долбило где-то в глубине сознания, вызывая раздражение и протест. Ему хотелось закричать: «Какой я вам свой?! Какой я вам свой?!» — но одновременно Полипов понимал, что не закричит, потому что это бесполезно, потому что этот Лахновский обольёт его опять своей дружеской и дьявольской улыбкой и спросит, как когда-то давным-давно: «Не кажется ли вам самому ваше поведение несколько смешноватым?»
Он, Пётр Петрович Полипов, никогда не любил вспоминать о своём прошлом, старался не думать о нём. Но сейчас из тёмных глубин памяти сама собой всплыла та следственная камера при Томской городской жандармерии, хозяином которой был вот этот человек, открывший сейчас металлическую табакерку и закладывающий в чёрные ноздри табак. Тогда он был молод, вылощен, форменный его китель горел пуговицами. И он не нюхал тогда табак, а курил. Вон той, правой рукой он обхватил тогда его голову, а левой начал тыкать в глаз горящей папиросой, требуя ответить на один-единственный вопрос: «Зачем приехал в Томск? Зачем приехал в Томск? Зачем приехал в Томск?» И что же дальше получилось? Нет, нет, он, Петька Полипов, не хотел тогда выдавать Антона Савельева, с которым они приехали в Томск за типографским оборудованием, чтобы наладить выпуск в Новониколаевске подпольной газеты. И он не выдал бы, если бы не Лиза, эта колченогая девчонка. Что она сейчас ему? Ничего, пустое место. А тогда? Вот ведь как бывает… Конечно, он понимал тогда, что Лахновский подержал бы их с Антоном в тюрьме… ну, поизмывались бы над ними… И всё равно выпустили бы за неимением улик. Но вдруг почудилось ему, этот же Лахновский подсказал, что очень просто может он, Петька Полипов, получить эту девчонку с длинными угольно-чёрными бровями, в больших зеленоватых глазах которой вечно жила какая-то таинственность. Вроде затмение какое-то нашло на него тогда. И вот:
«— Что я… должен… для этого сделать?
— Сказать, зачем вы приехали в Томск.
— Сколько… сколько лет дадите ему… Савельеву?
— Смотря по тому, с какой целью он приехал в Томск…»
Вон как ловко и умело вёл тогда разговор этот Лахновский. Уже не ВЫ, а только ОН! Смотря, значит, по тому, с какой целью ОН приехал в Томск. Но это сейчас ему, Полипову, всё ясно и понятно как на ладони. Но тогда он не заметил этой тонкости в словах Лахновского и потребовал:
«— При одном условии — я вне подозрения.
— М-м… При одном условии и с нашей стороны… Мы сажаем вас на несколько месяцев в тюрьму… в камеру с политическими. Вы должны нас постоянно информировать об их разговорах, планах, связях с волей. Выйдя из тюрьмы, вы принимаете участие в работе вашей партийной организации, подробнейшим образом информируя…
— Довольно! Кончайте…»
Он, Пётр Петрович Полипов, обливаясь потом, ясно и отчётливо вспомнил сейчас и всё дальнейшее, увидел белый лист бумаги, который положил перед ним Лахновский, услышал даже его хруст.
«— Для начала несколько вопросов. Вожаки вашей городской подпольной организации РСДРП? Их фамилии, клички, явки? В Новониколаевске нелегально проживает бежавший с каторги некто Чуркин, настоящая фамилия которого Субботин. Его местонахождение?»
И ещё дальше:
«— …Мы сделаем так: я дам вам адрес и шифр, на этот адрес вы будете слать мне из Новониколаевска ваши донесения, подписываясь условным именем. Таким образом, ни одна живая душа, кроме меня, не будет знать о вашей… патриотической деятельности на благо России…»
И потом, как следствие, арест Чуркина-Субботина, многие провалы новониколаевской подпольной организации РСДРП, неоднократные аресты Антона Савельева. Его, Полипова, тяжкая жизнь, полная животного страха перед возможным каждую минуту разоблачением, сложные отношения с Лизой, перешедшие в неприязнь, потом в откровенную вражду. Когда он думал, что всё прошлое утонуло во тьме времени, появляется вдруг в его жизни Полина, выросшая дочь завербованного тем же Лахновским провокатора Свиридова, ставшего потом следователем белочешской контрразведки, а вместе с Полиной всплыл и сам Лахновский. Рядом его не было, но зловещую его тень Полипов всегда ощущал над собой. Она всегда могла обрушиться на него, раздавить, уничтожить. Постоянное ощущение опасности рождало ненависть к Полине, а чувство самосохранения заставляло эту ненависть не выплёскивать, копить в себе, и, на словах всё же возражая против её рекомендаций по части отношения к людям, скажем, к тем же Засухину, Кошкину или Баулину, на деле выполнять их. Кому объяснить и кто поймёт, что не он посадил этих троих, а Полина Сергеевна, урождённая Свиридова, никаких постов не занимающая и никакой властью не обладающая, домохозяйка, неслышно разгуливающая по комнатам обычно нечёсаная, в грязном халате и мягких тапочках?! Вот парадокс… С началом войны родилась надежда, что уж теперь-то сгорит где-нибудь Лахновский, этот зловещий человек, ведь стар теперь и должен быть немощен, не выжить ему. Вот и письма его к Полине прекратились… Эта надежда крепла, и, хотя служебные дела его, отношения с Кружилиным, с тем самым Чуркиным-Субботиным всё осложнялись, на душе становилось легче, сваливалась потихоньку с него прежняя тяжесть. Как сложится жизнь его дальше, он, естественно, знать не мог, но что-то представлял себе частенько более или менее благополучное, смотрел вперёд с надеждой. В победу немцев он, во всяком случае, не верил, военная служба его не так опасна. Субботина клонят к земле его годы, вряд ли долго протянет, Лахновский с горизонта исчез…
А он — вот он, этот зловещий человек, одряхлевший телом, но имеющий по-прежнему неограниченную власть над ним! И эту власть он показал, продемонстрировал… А сейчас сидит, положив обе руки на трость, смотрит на него пристально, сузив глаза, режет ими… Чего смотрит! Что хочет высмотреть в нём?!