Вечный зов. Том II - Иванов Анатолий Степанович. Страница 83

— Я слушаю, Зубов. Что у тебя?

— Да так… Пустяки. И вам смешно, наверное, будет, — угрюмо проговорил Зубов.

— Тогда я и посмеюсь.

— Вы сами были не так давно в штрафной роте. За что — я не спрашиваю…

— Ишь ты! — Голос Кошкина на этот раз прозвучал более жёстко, он, кажется, нагнулся к Зубову, глаза его оказались совсем близко и больно резанули по лицу. И Зубов вспомнил — точно так же эти зрачки впились в него там, под Валуйками, когда он, повергнутый наземь, признался, что стрелял в него. — А что же ты хочешь спросить?

— Я вот всё шёл по этому болоту и думал про те слова ваши о Родине… По-всякому о них думал. И любопытно стало мне — сами-то вот где… и в чём нашли Родину? Что это такое?

Зубов всё это произнёс медленно, отвернувшись от Кошкина, глядя, как во мраке течёт и течёт нескончаемая цепочка штрафников, слушая, как чавкает болотная жижа под их сапогами.

По-прежнему над головой висело низкое, чёрное небо, лишь с одного края, где-то далеко, оно временами озарялось слабым и бессильным заревом, — может, то немцы или наши пускали ракеты, а может, просто поблёскивали летние зарницы.

Кошкин стоял не шевелясь, всё так же опираясь обеими руками о палку. Он всё так же пристально глядел на Зубова. И хотя тот стоял отвернувшись, но чувствовал этот взгляд.

— Ну-ка, подними голову! — жёстко скомандовал Кошкин.

И Зубов вдруг почувствовал, что поднять голову и поглядеть в блестевшие во мраке глаза Кошкина ему нелегко. Какая-то сила мешала этому, шея вдруг одеревенела.

Он собрал все силы и, чувствуя, как трещат шейные позвонки, голову всё же поднял.

— Вот что, Зубов… И это болото — Родина. И это небо, и комары. И та земля, — Кошкин кивнул через плечо в сторону, куда цепочкой двигались штрафники, — та земля, в которую зарылись сейчас немцы. И дело не в том, где её найти… Ты не об этом хотел спросить.

— Может, и не об этом, — согласился вдруг Зубов.

— А вот когда найти?! А?

— Правильно, — выдохнул Зубов, поражаясь чему-то.

Командир роты с полминуты молчал, кромсая Зубова блестевшими глазами. И Зубов, не смея без команды повернуться и уйти, стоял покорно, не решаясь даже отвести взгляд, опустить голову, стоял и ждал ещё каких-то слов этого человека, наделённого неограниченной властью, имевшего право, даже обязанного там, в Валуйках, пристрелить его, но не сделавшего этого.

— Так вот, мне кажется, что скоро ты найдёшь её в конце-то концов, — проговорил Кошкин. — Во всяком случае, я желаю тебе этого, Зубов… Встать в шеренгу!

Весь день на высоте прошёл спокойно. Немцы не забыли, однако, о русских, оставшихся у них в тылу, их снайперы таились где-то под разбитыми, обгоревшими танками, внимательно наблюдали за сопкой, и, едва над бруствером окопа возникал силуэт или мелькала тень (Иван время от времени и в разных местах высовывал из окопа на черенке лопаты то каску, то снарядную гильзу), сразу раздавалось несколько выстрелов, пули торопливо клевали в металл, со звоном уходили в рикошет.

— Отставить! — в конце концов распорядился Ружейников. — Отрикошетит в тебя самого или в кого из нас!

— Полезли бы уж, что ли, — вяло проговорил Иван, отбрасывая палку. — Коли судьба нам тут, так уж скорей пущай. А то тянут жилы.

— Ай-ай! Умирать торопишься? — с укором произнёс Магомедов. — Успеешь.

Иван ничего не ответил азербайджанцу, поглядел на безмятежно спящего Семёна, потом задрал голову, стал смотреть куда-то вверх.

Там, над сопкой, в недавно очистившемся от дыма небе, медленно плыл, распластав крылья, неизвестно откуда взявшийся аист. Он парил на небольшой высоте, с земли было видно, как он поворачивал голову на длинной шее то вправо, то влево, будто высматривал, что делается здесь, на бывшей уничтоженной батарее, и там, возле разбитых танков, под которыми лежали немцы, и ещё дальше, за речкой, на узкой кромке открытой земли между болотом и лесом. Вслед за Иваном аиста увидели Магомедов и Ружейников. Несколько минут три человека, грязные, заросшие щетиной, в оборванных, обгорелых гимнастёрках, забыв на эти минуты о немцах, о павших и похороненных в воронке от вражеского снаряда своих товарищах и о своей неотвратимо приближающейся, как понимал каждый, смерти, наблюдали за вольной и сильной птицей. Смотрели они на неё по-разному: Иван — с усталой и тихой грустью, в зрачках его что-то вспыхивало и гасло; Ружейников — будто равнодушно, лишь пыльные, измученные веки его мелко-мелко подрагивали; Магомедов — по-детски удивлённо и восторженно, чёрные глаза его открывались всё шире и шире, будто видели в небе не обыкновенного аиста, а какое-то невообразимое, немыслимое чудо.

Сделав широкий круг над развороченной солдатскими лопатами и снарядами сопкой, аист, по-прежнему не шевеля крыльями, поплыл к реке.

И вдруг туго распластанные крылья аиста сломались, в одно мгновение превратились в лохмотья. И лишь потом донёсся выстрел. Птица бесформенным комком стала падать вниз.

— Сволочи! — Магомедов, обезумев, вскочил во весь рост, затряс кулаками.

— Сволочи-и!

Иван зверем метнулся к Магомедову, схватил за ремень, изо всей силы дёрнул, повалил бывшего командира самоходки на дно траншеи.

— Уйди! Прочь! — вскричал Магомедов, пытаясь подняться.

Тогда Иван навалился на него всем телом, подскочивший Ружейников схватил азербайджанца за руки.

— Утихни! Кому сказано! — прохрипел старший лейтенант, вытащил на всякий случай из кобуры Магомедова пистолет. — Распсиховался тут!

Пока всё это происходило, немцы, развлекаясь и упражняясь в меткости, со всех сторон палили по падающей птице. Мёртвый аист только переворачивался в воздухе, от него густо брызгали перья, а потом, кружась, медленно падали вниз.

Разбитое, разорванное пулями тело птицы давно упало где-то на землю, давно перестали стрелять немцы, а лёгкие перья ещё долго сыпались и сыпались.

— Твоё счастье, что на аиста глазели, а не на окоп, — сказал Иван, отходя от Магомедова. Тот лежал на дне окопа лицом вниз, ничего не выкрикивал теперь, только хрипел и царапал пальцами землю.

Всё было тихо. Иван и Семён лежали на бруствере, сквозь натыканные в землю ветки смотрели вниз, где в разных местах чернели тёмными глыбами разбитые танки, а дальше поблёскивала, отражая звёздный свет, неширокая речка. Нигде ни звука, ни огонька, будто вокруг на много километров не было ни одного человека, ни одного живого существа, река и та омертвелая, течение воды словно прекратилось почему-то и теперь никогда уже не возобновится.

— Письмо-то Наташке не забудь переслать, ежели что, — вполголоса проговорил вдруг Семён.

— Помнишь, — усмехнулся Иван. Достал письмо и вдруг разорвал его надвое, потом ещё надвое.

— Ты что?! — сдавленно вскрикнул Семён, вырывая обрывки.

— Вернёшься домой — сам и расскажешь ей про свою… про что в письме. А лучше — не надо.

Семён, сжимая в кулаке бумажные клочья, спросил, помедлив:

— Ты, дядь Ваня… веришь, что вернёмся?

— Обязательно.

— Если бы так, — вздохнул Семён.

— Жизнь, Сёмка, никому ведь не убить, сказал вон Магомедов.

И хотя Сёмка не понял, при чём тут Магомедов, переспрашивать не стал, разгрёб в бруствере ямочку, сунул туда изорванное письмо и привалил землёй.

— Правильно, — сказал Иван. — Бабам и так нынче сколько горя. Пущай этого не узнает.

— Не в том дело, — вздохнул Семён.

— А в чём?

— Этого не объяснить. И не понять никому. Олька хорошая, она никому не хотела… чего-то причинить. «Наташку, говорит, когда вернёшься, люби ещё сильнее… и береги».

— Чего ж она хотела?

— Чтобы её немного пожалели.

— Это как же? — повернул голову Иван.

— Я и говорю — не понять.

Иван немного помолчал, вглядываясь в темноту. Повернулся на бок и вздохнул.

— Не знаю, Сёмка, большой ли, малый ли грех у тебя с ней был… Только я не одобряю.