Усы, лапы и хвост (СИ) - Печёрин Тимофей. Страница 6

3. Чистилище

В очередной раз с полной тележкой продуктов дохожу я до кассы в торговом центре с красивым женским именем «Марина». В нетерпении жду своей очереди, чуть ли не считая каждый «пик» сканера. И сетую про себя на неподобающую медлительность девушки-кассирши. А когда подходит мой черед, с немалым облегчением принимаюсь выкладывать перед ней содержимое тележки. Кассирша успевает провести сканером по одной, максимум двум упаковкам… после чего вдруг невзначай поднимает на меня глаза.

Секунд десять я наблюдаю, как округляются они, и как вытягивается не по годам усталое лицо, а рука со сканером — опускается.

— Вы не могли бы поскорее? — машинально и с легким раздражением вопрошаю я. Ответ не заставляет себя ждать.

— Не… могли, — лепечет растерянная кассирша, — потому что вы… кот. А с животными сюда… нельзя. Да!

— Я кот?! — хочется возмущенно воскликнуть мне, но голос необъяснимым образом ломается. Искажаясь, становится похожим уже не на человеческую речь, а на злобный мяв и визг. Подобным боевым кличем усатые-хвостатые обычно общаются где-нибудь на крыше. По весне. И если принадлежат к одному полу.

— Да, вы кот, — заявляет кассирша уже с твердокаменной уверенностью, — уходите, не то охрану позову.

— Идите, идите, — слышу я возмущенные голоса из-за спины, — очередь не задерживайте.

Бросив последний безнадежный взгляд на кассу, на разложенные покупки, я поворачиваюсь и иду к выходу. Снаружи уже вечер, сумрачно, и в стеклянных дверях ярко освещенного торгового зала я неплохо отражаюсь. Достаточно, чтобы заметить, что голова моя заросла серой шерстью. А уши остры и располагаются на макушке. Ну а в остальном… хм, я вроде почти неотличим от человека. И даже костюм с галстуком ношу.

…затем я обычно просыпаюсь. Возвращаясь в реальность грязного полутемного вольера и нынешнего, четвероногого и хвостатого, существования. Помнится, в прежние времена я еще задавался вопросом: способны ли животные видеть сны. И вот теперь сам же смог на него ответить. Да, способны… хоть, возможно, и далеко не все.

Сценой похода за продуктами грезы мои не исчерпываются. Время от времени память возвращает меня еще к одному событию — тоже не бывавшему редкостью в прежние времена. Общению с Пал Семенычем… вернее, распеканию оным начальником скромного меня.

Понятно, не я один удостаивался подобной чести. Дело было в другом: в сетованиях и увещеваниях шефа не было вины ни моей личной, ни любого другого сотрудника. Я мог приходить на работу с рассветом, а уходить за полночь; мог опаздывать и отпрашиваться — это ничего не меняло. Негодования начальника проистекали из того объективного обстоятельства, что заказчик в очередной раз выдвинул новые требования, из-за чего мы можем не уложиться в сроки. Что в свою очередь грозит неустойкой и штрафами.

По большому счету проку в этих экзекуциях не было. Если считать таковым смирение сотрудника с тем неприятным фактом, что очередная премия в ближайшее время ему не светит. И даже зарплата, скорее всего, выйдет изрядно похудевшей.

С тех трудностей, что в очередной раз переживает фирма, Семеныч, как правило, переходил в своих речах на личность разносимого сотрудника. Тем самым подводя черту под разговором. «Чему только вас там учили?» — риторически вопрошал он, если сотрудник учился не там же, где шеф. «Это ж надо было взять на работу молодого!» — сокрушался начальник в том случае, когда его визави и впрямь относился к молодым специалистам. «Вот меньше надо было курить (отпрашиваться, сидеть в социальных сетях)», — звучал стандартный упрек, коль за сотрудником обнаруживалась любая из перечисленных слабостей.

И наконец…

— Вот взял же на свою голову… кота! Безмозглое животное — и на такое ответственное дело.

— Помилуйте, Пал Семеныч, — наставал уже мой черед возмущаться, — какой я вам кот?

— А ты давно ль последний раз в зеркало смотрелся, Мятликов, — строго нахмурившись, парировал шеф, — ладно, ступай… работай.

Зеркало, между прочим, в кабинете начальника имелось. И прежде чем проснуться, я всякий раз успевал глянуть на него… дабы еще раз увериться в собственных подозрениях. Вновь и вновь со стеклянной поверхности на меня взирала кошачья голова. Чудесным образом венчавшая вполне человеческую фигуру в костюме и с галстуком.

По большому счету сон был единственным занятием, доступным мне в приюте для бездомных животных. Куда я, собственно, и попал, во время отлова в родном дворе также не избежавший сетей. Прерывать грезы имело смысл разве что для кормежки — случавшейся, увы, не столь часто, как хотелось бы. Даже не каждый день… наверное. Притом что дням этим я очень быстро потерял счет. Ориентироваться на сей счет не представлялось возможным: размещенный в подвале и освещенный лишь парой тусклых лампочек, приют словно находился по ту сторону дня и ночи. Как и времени вообще.

Перебои с едой объяснялись просто. На несколько сот животных приходилось менее десятка сотрудников приюта, которые к тому же не проявляли сколько-нибудь заметного рвения. Зато считали непременным своим долгом покрыть постояльцев многоэтажным матом. Делая это всякий раз, когда какой-нибудь кот или очередная дворняга истошным мяуканьем или лаем заражали остальных. Шум при этом поднимался просто нестерпимый.

Не хватало людей, не хватало еды, да и мест на всех тоже недоставало. В одном вольере со мной, например, разместили еще двух обладателей когтей и усов. То ли серую, то ли посеревшую от грязи кошку — колченогую и с выбитым глазом, а также кота, белого с черными и рыжими пятнами.

Этот последний оказался циничен до отвращения. Свою серую товарку по несчастью он почти сразу определил как обреченную. «Не жилец она, — говаривал пятнистый кот, — а значит, и еда ей ни к чему». На основании чего беззастенчиво расправлялся с ее порцией.

Кошка, впрочем, не возражала. Не могла, говоря уж начистоту. Молчаливая, почти неподвижная и с отсутствующим взглядом, она едва ли даже понимала, где находится.

Не питал трехцветный сосед надежды и в отношении себя. Да и меня тоже, так сказать, за компанию.

— Вот думаешь, брат, откуда у этих двуногих шубы на меху… шапки, воротники всякие? — вопрошал он как-то.

И сам же на свой вопрос ответил:

— Да отсюда, конечно! Как же иначе? Или думал, кто-то будет за этими норками-ондатрами специально охотиться… по лесам-болотам рыскать? Зачем — если можно снять шкурки с таких, как мы?! Людям-то все равно, они существа безмозглые. Лишь бы мех был, и плевать откуда. Опять же, приюту хорошо: жить-то на что-то надо. Опять же, нас кормить.

Насколько я слышал в прежнюю свою жизнь, поступать подобным образом с животными, даже бездомными, запрещал закон. Отлавливали их… вернее нас, не для того чтобы содрать шкуры, а чтоб найти новых хозяев. Пристроить, так сказать, в добрые руки. И держали в приюте лишь затем, чтоб мы заразу по улицам не разносили, а в случае с собаками — еще и не кусали да не пугали прохожих.

Подобными, в высшей степени обнадеживающими, объясненьями хорошо было удовольствоваться, будучи человеком. Или, на худой конец, животным, однако дом свой таки обретшим. Однако реальность в виде грязных вольеров, тусклых лампочек и злобно-равнодушных сотрудников приюта настраивала, увы, совсем на другие мысли. Настолько, что даже суждения пятнистого соседа не казались мне бредом.

— В общем, успокойся и меньше забивай голову, — подытожил тот, — мечтами всякими и прочим. Путь отсюда только один: шкурка налево, тушка направо. В пирожки, например. А целиком да живьем никому мы из двуногих не нужны. Не то бы разве ж нас тогда выбросили?

Последний аргумент и в самом деле мог показаться убийственно-непреложным… но только не для меня. Все-таки меня-то никто не выбрасывал. Хотя сообщать об этом товарищу по несчастью я не считал нужным.

Помимо кормежки, сотрудники пренебрегали и другими нашими естественными надобностями — из-за чего запах в вольере стоял почти всегда густой и удушающий. Не менее двух суток за стеной бесновалась какая-то псина, чуявшая дух своих извечных антагонистов. Потом ее увели: не то просто подальше от нас, не то в некое страшное место, где с нее должны снять шкуру и продать на мех.