Лихой гимназист (СИ) - "Amazerak". Страница 28

— Всё позади, — успокоил я её. — Но ходить по улицам поздно одной — действительно, не очень хорошая идея.

— Я знаю, — вздохнула девушка. — Но что поделать? Я же работаю. В следующий раз буду на извозчике до самого дома ездить, а не на вагончике до угла.

Мы остановились возле подъезда, в котором жила девушка.

— Вам сюда? — спросил я. — А я живу там, дальше, вот в том углу мой подъезд. Меня, кстати, Алексей зовут.

— А меня — Мария. Очень приятно, — девушка сделала паузу. — Ох, простите, никак не могу отойти от случившегося. Спасибо вам ещё раз.

— Ну идите домой, попейте чаю, успокойтесь, не буду вас задерживать, — улыбнулся я.

Вернувшись домой, я улёгся на кровать и долго думал о моей новой знакомой. Только тут я сообразил, что надо было договориться о следующей встрече. Ступил немного. А теперь когда я её увижу? Впрочем, жили мы в одном доме, и подъезды наши находились недалеко. Случай мог снова столкнуть нас.

Встреча у Николая Шереметьева состоялась в субботу вечером после занятий. Квартира его находилась в одном из доходных домов недалеко от гимназии. Мы отправились туда впятером: Ушаков, Бакунин, я и ещё два парня из старших классов. Как я узнал, клуб Шереметьев был не единственный — имелись и другие. В одном, к примеру, собирались творческие личности, они читали стихи за чашкой чая или бокалом чего покрепче, обсуждали поэзию, литературу и прочие модные здесь темы. Алексей тоже писал стихи и рисовал, ему, наверное, было бы интересно там. Мне же — нет.

Мы поднялись по широкой, мраморной лестнице на третий этаж, нам открыла служанка и впустила в переднюю. Повесив шинели на вешалки и сняв фуражки, мы прошли в большую комнату с двумя мягкими диванами по углам, столом и стульями в центре и разлапой люстрой на потолке, которая заливала помещение тёплым и в то же время достаточно ярким светом.

Тут уже собралось человек пятнадцать парней. Кто-то выглядел помоложе, кто-то — совсем взрослыми, но первоклассников и второклассников тут точно не было. Гимназисты расположились, кто на диванах, кто за столом, кто у камина.

Ушаков представил меня вначале хозяину, потом — всем остальным.

Николай Шереметьев сидел в кресле у камина. Он был без сюртука, в одной жилетке, на его шее красовался чёрный шёлковый платок с медальоном, завязанный причудливым образом. Николай выглядел совсем взрослым благодаря тонким усикам над верхней губой. Говорил он негромким приятным баритоном, но в манере держаться чувствовалось некое дворянское высокомерие, впрочем, как и у многих, с кем мне приходилось общаться последнее время.

Рядом на стульях расположились ещё двое парней в гимназической форме.

— Наслышан о вашей дуэли с Гуссаковским, — сказал Шереметьев, пригласив присоединиться. — Скажем прямо, это был смелый поступок. Но вам очень повезло, что вас не исключили. Похоже, у директора было хорошее настроение.

— Кто знает, — я сел на стул вместе с этой троицей. — Я защищал свою честь. Что ещё оставалось?

— Мне сообщили, что вы придёте, — продолжал Николай, — и я рад нашему знакомству. Некоторые считают, отсутствие таланта — пороком, но, поверьте, я не из таких. Достоинство человека не определяется талантом — оно определяется поступками.

— Согласен с вами, — ответил я, — однако слухи о моей немощи сильно преувеличены. Просто здесь я обучаюсь совсем не той магии, к которой имею талант.

— Слышал, что вы — тёмный, — вставил толстый гимназист с короткими вьющимися волосами, который сидел с нами у камина. — Это правда? Вы имеете талант тёмной стихии?

— Это правда, — ответил я.

— Редкий дар, — заметил третий.

— И тем не менее, это тоже дар, не хуже, чем любой другой, — напомнил друзьям Шереметьев. — Скажите, Алексей, вы увлекаетесь чем-либо, кроме фехтования, в котором вы, судя по всему, знатно преуспели? Поэзия, философия, может быть, политика?

— Всем понемногу, — соврал я, поскольку вышеперечисленными вещами в прошлой жизни я не увлекался. — Раньше я писал стихи. Дома — целая тетрадь хранится. Но последнее время стало неинтересно. Ну а политика с философией — дело занимательное.

— Мы иногда рассуждаем на подобные темы, всегда можете присоединиться. О, а вот и чай, господа!

Дверь открылась, и служанка вкатила в комнату украшенный гравировкой железный столик. На нём высилась пузатая туша самовара, а вокруг неё сгрудились чашки.

Служанка оставила самовар и вышла.

— Ну, Алексей, наливайте себе чай, угощайтесь. У нас тут всё по-простому.

Из еды были только баранки и варенье, которые стояли на столе, и я понял, что набить брюхо тут не получится.

— Ты, Коля, говорил, про исключения поднимем вопрос, — напомнил Василий Бакунин, который сидел с Ушаковым и ещё несколькими гимназистами за столом. — Ну так как? Будем решать что-то или нет?

— А что поднимать-то, скажи на милость, Вася, — так же запанибратски ответил Николай. — Тут надо всем сообща действовать. А говорить можно сколько угодно.

— Про какие исключения идёт речь? — поинтересовался я.

— Да вот, директор чистку под конец года устроил, — объяснил Николай. — На этой неделе отчислил девять гимназистов. Трое из них — выпускники. Поводы, разумеется, смешные. Один опоздал на урок на пять минут, другого поймали за курением табака. За такое разве что в классе на обед оставляют.

— А исключили их, потому что они — из податных сословий, — догадался я, вспомнив разговор с Михаилом.

— Да, — подтвердил Николай. — Именно на это и направлена политика нашего директора — избавиться от разночинцев. А это есть прихоть и произвол.

— Ну и что? — возразил толстяк. — Так гимназия для дворян была открыта, а теперь, куда не посмотришь — сплошь разночинцы. Того и гляди, детвору от сохи начнут тащить. Гимназия превратится в притон.

— Шире смотри на вещи, — возразил Василий с какой-то неприязнью в голосе. — И что, что от сохи, коли талант имеется? Если дан талант, то должна быть и возможность его развивать.

— Верно, — добавил Ушаков. — Талант должно всячески поощрять. А у нас наоборот: набирают всех подряд, а потом не знают, что с ними делать. Неправильно это. Если у ученика нет даже начальной степени, чему его научить можно? Пусть он и дворянин — что проку? А вот исключения с отправкой в солдаты, я считаю, неприемлемы.

— Надо императору челобитную направить, чтобы отменил указ, — предложил какой-то парень, расположившийся на диване.

— Надо, — согласился Шереметьев. — Много что надо сделать в нашей стране. Но начинать должно с малого, с такого вот самоуправства на местах. Император издал указ: всех, кто имеет талант, учить магическим техникам. Так почему же директор самовольно решает выгонять гимназистов по любому надуманному поводу? Где собрания комиссии, где честное расследование? Нельзя смотреть на такое сквозь пальцы.

— А как это нас касается? — спросил толстяк. — Многие тут последний год доучиваются. Ты — тоже. Меньше месяца осталось до экзаменов. Предлагаешь нам всем пострадать ради горстки разночинцев?

— Мы лучшие люди страны, — возразил Шереметьев. — Мы должны думать о благе России и делать всё, что от нас зависит.

Несколько человек поддержали Николая, другие — толстого парня.

Проблема, как я понял, заключалась в следующем. Из-за нового императорского указа в особых гимназиях в короткие сроки резко поприбавилось учеников. Среди дворян и прежде учились простолюдины, но лишь те, кто обладал выдающимися способностями, а теперь с новым потоком в гимназии хлынули не только «немощные» дворяне, но и ребята из других сословий. И если на «немощных» дворян смотрели сквозь пальцы. Всё-таки это были аристократы, причём многие — из старинных родов, то пацанов недворянского происхождения, даже способных, считали лишним грузом, и всячески ставили им палки в колёса.

В этом вопросе большую роль играло мировоззрение руководителя конкретного учебного заведения. Если тот имел некоторую терпимость, тогда проблем таких не было, но если директор оказывался, как у нас — напыщенная скотина, не желавшая, чтобы разночинцы занимали государственные посты и получали дворянские титулы, тогда и политика велась соответствующая.