Дневник жениха - Алексин Анатолий Георгиевич. Страница 9
– А именно?
– Принимать решения.
– И что ты решил?
– Не могу жить без нее!
У тети Зины свое видение мира:
– Разлука лишь в первый период все обостряет. Если и Люба задержалась в своей Костроме на месяц или на два…
– Я бы сошел с ума!
– Разве этого еще не случилось?
– Тетя Зина, дорогая… я тебе за все благодарен, но мне уже двадцать один год – и я обрубаю трос!..
– Голыми руками с этим не справишься. Надо иметь сильные инструменты: волю, решимость.
– Я их приобрел.
Тетя отошла к окну, чтобы оглядеть меня повнимательней, на расстоянии, как картину.
– Перейдем с речной и морской терминологии на язык человеческих отношений и долга! – сказала она, вытянув вперед руки, которые были худыми и вызывали у меня сострадание. – Я отвечаю за тебя не только перед собой, но и перед твоей матерью.
Впервые я услышал от нее подобную фразу. Но я подавил сострадание, устоял.
– Отныне за меня будет отвечать только один человек.
– Кто же… это?
– Я сам.
Из Костромы несколько поездов – и я не знал, какой из них мне встречать. Люба, как объяснила по телефону ее московская тетя, очень устала от телеграфа, от почты – и сказала, что телеграмму посылать не будет.
– Вы знаете Любашу, – добавила она. – Не хочется ей затруднять просьбами: «встречайте», «провожайте…»
Есть просьбы, выполнить которые – огромное счастье. Как большинство моих мыслей, входящих хоть с чем-то в противоречие, и эта осталась невысказанной.
Люба и ее тетя не могли догадаться, что я стал чуть-чуть другим человеком, что я сказал: «Обрубаю трос!» И что я впервые принял решение, которое «входило в противоречие», но которое я тем не менее отважился принять.
Обо всем этом я объявил Любе на улице, возле почты, где мы с ней работали.
– Поздно, Митенька… – сказала она. – Где ты был раньше? А теперь поздно. Я тоже вернулась с решением.
– С каким?..
– Опять уезжаю. Но теперь уже надолго. Никакого трагизма! – Она вынула платок. – Никакого трагизма, Митенька!
И поцеловала меня. Так, как это делала мама, изредка приезжая к нам в гости.
– Я еду с тобой! Ты непременно… уедешь?
– Это звучит не совсем точно.
– Что именно?
– Мы уедем. Но не мы с тобой…
– Как?!
– Никакого трагизма! Все проходит, все забывается… Особенно в двадцать один год! Это известно. Хотя не все, что общеизвестно, является истиной. Но в данном случае, Митенька… Поверь мне! Ты, конечно, должен знать, с кем я уеду. Скажу только, что он кончил Высшее военно-морское училище. Лейтенант флота. Находится в отпуске… Пришел месяц назад на почту, чтобы сообщить друзьям, что добрался благополучно.
– Значит, если бы у него не было отпуска… и если бы ты не работала телеграфисткой…
– Не казни себя, Митя: все было бы так же. Это необъяснимо. Если бы, конечно, я… прости, не могу подобрать слова… ну, уважала бы тебя, как мужчину, как личность, то полюбила бы. И ничего б не случилось. Говорят, что любить – это значит жалеть. Но не такой жалостью, Митенька… А как доброго… очень хорошего человека, я тебя уважаю. И люблю. Не казни себя!
Люба продолжала говорить: боялась оставить меня одного.
– И будь здоров! Это самое главное! Не так, как Герман с десятого этажа: можно без бицепсов, без «фактуры». А нормально, по-человечески… Наверно, бывало так: показывают на экране кинозвезду или великого ученого с миллиардами извилин в мозгу, а ты думаешь о том. что когда-нибудь тебя объединят с ними, уравняют в страданиях и правах болезни, смерть. Бывало так?
– Бывало…
– Значит, на последней дистанции все равны! Но эта мысль успокаивает лишь слабых людей. Весь смысл в том, что происходит до последней дистанции. До нее! Этим жизнь отличается от любых спортивных соревнований. Поэтому будь здоров, Митенька…
Это было сегодня.
– Онегинская ситуация: «Она другому отдана…» – сказала вечером тетя Зина. – Только выходит замуж не за генерала, а за лейтенанта, окончившего военно-морское училище. Кстати, и началось все, почти как в «Онегине» – она первой подошла к тебе и потребовала: «Выскажись!» Ты сам мне рассказывал. Помнишь?
– Не смей про нее… Не смей! Не смей про нее…
Кажется, я кричал.
Больше мне на почте нечего было делать.
Я пришел туда последний раз… С заявлением об уходе. И двумя телеграммами с одинаковым текстом: маме и бабушке. В телеграмме было написано: «Жду вас в субботу, двадцать седьмого, на свадьбу. Целую, Митя».
В полукруглом окошке я увидел пожилую женщину, которая с первого дня моего появления на почте называла меня «Рыжиком». И вслед за ней так стали называть все, кроме Любы.
– Женишься, Рыжик? – изумленно спросила она.
Но не посмотрела в сторону комнаты, откуда доносился тревожный телеграфный стук. Наверно, все уже знала… Может, и Люба подала заявление? Или ушла?
– Калашникова здесь?
– Здесь, Рыжик… Пока здесь. Люба! – не отрывая от меня сочувственных глаз, позвала она.
Люба вышла и не удивилась, увидев меня.
– Здравствуй, Митя.
– Здравствуй… Еще работаешь? – неизвестно зачем спросил я. Она не ответила. – Передай, пожалуйста, мои телеграммы. Во-он те…
Люба прочла.
– Это шутка?
– Иначе они не приедут: дети, внуки.
– Я понимаю… Кто-то ведь должен быть рядом с тобой.
Тетю Зину она в расчет не брала.
– А как же институт? – с беспомощной надеждой спросил я.
– Перейду с вечернего на заочное. Мне ведь не привыкать!
– Ты едешь на Север?
– Как ты узнал?
– На Крайний?
– Как ты узнал?!
– Догадался.
– До свидания, Митенька.
Она скрылась в тревожно стучавшей комнате.
Бабушка, мама и тетя Зина были не просто похожи друг на друга: они отличались на первый взгляд лишь возрастом. На первый взгляд… Но, кроме возраста, маму и бабушку отличало отсутствие властности, постоянной убежденности в своей правоте, чего тетя Зина не могла скрыть даже сегодня. Хотя я предупредил, что мы рассаживаемся вокруг стола для очень серьезного разговора.
Встревоженные мама и бабушка, стараясь эту серьезность притушить, стати показывать последние фотографии моих родичей, которые живут далеко и поэтому воспринимаются мною, как «дальние»: бабушка – фотографии двух сыновей и внуков, а мама – трех дочерей. Это были мои «сводные» сестры, с которыми жизнь не желала меня сводить. Снимки я видел уже накануне…
– Значит, со «свадьбой» был просто розыгрыш? – несколько раз переспросила вчера тетя Зина.
Она до того успокоилась, что даже сегодня за столом была не растерянной, а лишь озадаченной. Чтобы и это было не слишком заметно, тетя вначале прикрылась иронией.
– Совет в Филях? – спросила она.
От одной ее фразы перетершийся за последние месяцы трос не выдержал, баржа оторвалась от буксира и, как самоходное судно, обрела непокорность и даже скорость.
– Мы живем в Бирюлеве, – резко ответил я.
– Тетя пошутила. Мы поняли… – постаралась остепенить меня мама.
– Ради шуток я бы не заставил вас преодолевать тысячи километров.
– А ради чего же… ты их заставил? – напряженно спросила тетя.
Лицо у нее стало «обожженным», все веснушки и родинки, даже на губах, отчетливо проступили.
– Мамочка, я никогда ни о чем не просил тебя… А сейчас я прошу: забери меня! Я буду ухаживать за твоими детьми. Буду делать все, что угодно. Я пригожусь тебе… Забери меня!
– Что с тобой, Митенька? – Мама подбежала ко мне, обняла.
Это были не очень знакомые руки… Но я стал целовать их:
– Забери меня, мамочка!
– Что случилось, родной?
– Или отдай в детский дом.
– Что? Что?!
– Уже поздно… Я понимаю.
– Что же случилось?! Объясни… Оттого, что я редко приезжала, я не меньше люблю тебя… Сын мой единственный!