Действительно ли была та гора? - Вансо Пак. Страница 21

Олькхе решила отдохнуть на возвышенности, а я спустилась к запруде. Мальчики ловили крабов. Они играли с ними, а крабы, схватив друг друга клешнями, выглядели так, словно были нанизаны на веревку. С детства я питала особую любовь к блюдам из крабов. Я могла сколько угодно есть соленых крабов в соевом соусе и не меньше любила тушеных или жареных крабов. Да, я была любителем вкусного мяса краба, но панцирь причудливой формы, защищавший мясо, всегда был твердым и таил в себе опасность. Каждый раз, когда я ела краба, я восхищалась и удивлялась тем, насколько проницателен был первобытный человек, обнаруживший, что внутри этого твердого и неаппетитного на вид панциря находилось такое сладкое мясо. Крабы, с которыми играли дети, издали были похожи на мохнаторуких крабов, но когда я подошла поближе, увидела, что это не мохнаторукие и не пресноводные крабы — они были меньше мохнаторуких, но больше пресноводных. Кроме того, у них на ногах росла толстая щетина, похожая на острые колючки, отчего они выглядели намного отвратительнее, чем их сородичи. Но даже в таком виде крабы выглядели для меня аппетитно. Сейчас был не сезон ловли, но округ Пхачжу с древних времен был местностью, где появлялись на свет крабы.

Подойдя к мальчикам, я спросила, что это за краб. Они ответили, что это «кальке».

— А его можно есть? — поинтересовалась я с тревогой и надеждой в голосе.

— Кто же их ест? — рассмеялись они.

— Тогда почему вы их ловите?

— Чтобы поиграть. Да и тут их полным-полно.

— Если я его съем, я могу умереть?

— Почему сразу умереть? Мы не едим, потому что невкусно. — Они снова рассмеялись.

Конечно, эти дети выросли там, где водились настоящие крабы, им был хорошо знаком вкус их мяса. И что было особенно приятно, в глазах мальчишек совершенно не было предубеждения против незнакомого беженца.

Рядом была большая деревня. Вдали виднелись люди, идущие по дороге, видимо, полевые работники. Место, где люди в такое время могли жить мирно, было похоже на рай. Казалось, что в деревне почти нет пустых домов, но желания поискать ночлег где-то еще у меня не возникало. Мне хотелось всеми правдами и неправдами остаться там, где живут люди.

Конечно, я удивлялась не только оживленной атмосфере, в которую попала впервые за долгое время, больше всего меня поражала свобода, царившая в этой местности. Она незримо витала в воздухе и чувствовалась в каждой травинке. Казалось, что даже весна пришла сюда немного раньше.

На флагштоке, укрепленном на вершине крутого холма и гордо возвышавшемся над деревней, словно специально привлекая внимание, развевался флаг Северной Кореи. Ниже по склону виднелось квадратное двухэтажное здание, похожее на начальную школу или волостное управление. Ни в Сеуле, ни в деревне Курончжэ я ни разу не видела, чтобы северокорейский флаг выглядел так внушительно, но у меня и мысли не возникало, что люди, сидящие в этом здании, злоупотребляют властью. Возможно, поэтому даже развевающийся северокорейский флаг не вызывал чувства грозящей опасности. За исключением флага не было видно никаких признаков власти северян: ни армии, ни вывески народного комитета. Похоже, олькхе тоже понравилась эта деревня. Но положение наше было не из легких: мы, скучая по людям, в то же время опасались их. И перед тем как встретиться с ними, мы должны были определиться, как вести себя — как правые или как левые?

Переходя от одного дома к другому, мы обратили на себя пристальный взгляд одной женщины, только что развесившей белье. Она была одета в красную юбку и красную блузу.

— Откедова это вас притащило-то?

Уши резанул диалект местности Кэсон.

— Мы беженцы.

— Мы тоже беглецы. Так откедова вас принесло-то? Мы, например, шли в Кэсон, но пришлось тутошки примоститься.

— Мы эвакуировались из Кэсона, но отстали и до сих пор отсиживались в Тханмён. Это глухой горный район, мы и не знали, что он может стать местом военных действий, а когда узнали, решили перебраться сюда. Не найдется ли у вас пустой комнаты? — быстро проговорила я, оттолкнув олькхе, словно в этот раз была моя очередь говорить.

— Вона как, очень приятно. Пустых комнат много. Куда бы ни зашли, везде мои комнаты, так что не стесняйтесь! Разве сейчас время, чтобы разводить церемонии? — говоря так, она пригласила нас в дом и выделила нам комнату.

Несмотря на то что пустых комнат в ее доме было достаточно, пустых домов в деревне, видимо, было не так уж много. В доме, куда мы вошли, все мужчины эвакуировались, остались одни женщины. Хозяйка сказала, что мы первые беженцы, которых она принимает, обычно чужеземцы стараются не входить в дома, где есть хозяева, — в деревне хватает покинутых домов.

Впервые услышав диалект местности Кэсон, я почувствовала, что здешние беженцы отличаются от нас. Похоже, нам нет необходимости говорить им, кто мы и что направляемся на север. Прежде всего нам нужно было сделать так, чтобы в нас не видели чужеземцев. Мы уже знали, насколько опасно это чувство, которое в любое время может превратиться во враждебность. Чем ближе становился день, который снова должен был перевернуть мир, тем осторожнее мы с олькхе решили быть.

Сначала я была в замешательстве и вела себя так, будто мы беженцы из Кэсона, что было нетрудно, ведь я и вправду выросла в тех местах. Но как было бы хорошо, если бы беженец был просто беженцем. Главная проблема теперь заключалась в том, что беженцы, направлявшиеся на север и на юг, придерживались диаметрально противоположных идеологий. Однако только мы дрожали от страха, панически боясь запутаться в идеологической паутине. Что касается женщин, живущих в доме, то все, что они хотели знать о нас, — что за вещи лежали в наших узелках. Как я догадалась, они ждали, что из дому мы взяли одежду и ткани, которые беженцы могли обменять на зерно. Скорее всего, они решили, что в узлах будет мое приданое, и попытались меня приободрить. Тихо рассевшись вокруг, они сказали, что здесь тоже есть девушка на выданье, которая приготовила достаточно приданого для свадьбы. Но когда они узнали, что в наших узелках больше зерна, чем тканей, стали недоумевать, как мы ходим, таская такую тяжесть на голове и в руках. Да, это был совершенно другой мир.

С наступлением вечера в доме собрались деревенские девушки и, осветив комнату, примыкающую к кухне, взялись за вышивку. В глазах девушки, гонимой ужасами войны и голодом, это выглядело как сказка. В любом случае картина того, как девушки в деревне, где не осталось ни одного жениха, вышивали подушки и большие платки для приданого, не могла не казаться фантастической.

На следующий день, попросив у хозяйки мешок для кормов, я пошла на берег реки. Устье было недалеко, и берег был затоплен. Воды стояло много, но течение было таким слабым, что определить его направление удавалось лишь с большим трудом. Когда я, сняв обувь, вошла в воду, тело сразу окоченело, но, как в строках поэмы «Чхунсумансатхэк»^[35], можно было чувствовать весеннюю энергию. Я стала ловить крабов способом, которому научилась у мальчишек. Мешок для кормов был неудобен для моего занятия, некоторых крабов я упустила, несколько раз укололась, но улов я принесла домой и, сбрызнув соевым соусом, пожарила в толстом чугунном котелке. В тот момент во всем мире не нашлось бы для меня более вкусного деликатеса. Я не помнила уже, как много времени прошло с тех пор, как я в последний раз ела такое свежее мясо. Видневшиеся на панцирях всех крабов следы борьбы не на жизнь, а на смерть только усиливали вкус. Мы с олькхе, словно не зная меры, безжалостно вскрывали твердые и опасные панцири и досыта набивали животы мясом. Даже сейчас, спустя десятки лет, я не могу забыть об этом. Тогда для меня мясо крабов было незабываемой, самой вкусной в мире едой, которая вместе с тем оставляла горький привкус.

На рассвете одного из дней в местности Кёха я наблюдала за тем, как испачканная бумага для оклейки окон то становилась светлой, то покрывалась темными пятнами. Время, пока олькхе с племянником не проснулись, было самым прекрасным, оно принадлежало только мне, когда я, лежа под одеялом, сожалела, что тепло, исходящее от кудури, постепенно уходит. Раздвижные двери тихо открылись снаружи, вместе с прохладным ветром с улицы в комнату тихо вошла двоюродная сестренка Мёнсо. Это было невозможно. Она была старшей дочерью старшего дяди и жила в Кэсоне, о них мы совершенно ничего не знали. Она была моей двоюродной сестренкой, но, оттого что она была первой из младших сестер и разница в возрасте у нас была самой маленькой, казалось, что мы родные сестры. После того как началась война, нашей семье пришлось очень туго, сложно было в череде тяжелых дней, полных борьбы за выживание, не забыть о Мёнсо.