Пулеметчик (СИ) - "Д. Н. Замполит". Страница 62

Ну и популярность “Правозащиты” была на высоте, причем не только среди рабочих и крестьян, но и среди “кадетской” публики — городской интеллигенции. Вот мы и решили, чего им голосовать за Милюкова да Львова, пусть лучше проголосуют за наших юристов и сейчас в разных городах и весях баллотировалось аж тридцать пять сотрудников Муравского с ним самим во главе.

Вообще, хитрозадая система цензов была построена так, чтобы отсечь от выборов в первую голову самых оппозиционно настроенных — молодежь и неимущих, и дополнена замороченными многоступенчатыми выборами по куриям. Авторы сего дивного избирательного закона предполагали, что это позволит провести в думу в основном состоятельных сторонников, или как минимум не противников самодержавия.

Однако, на каждую хитрую гайку найдется болт с резьбой. Крестьянская курия была почти целиком наша, ее пронизывали ячейки эсеров и артели, во главе “земледельческого” списка шли Савелий Губанов и можаец Василий Баландин, а за ними еще чуть ли не сотня из числа “комсостава” артелей.

Неплохо обстояли дела и в рабочей курии, где агитировали эсдеки, разворачивались разрешенные Манифестом профсоюзы и где мы опирались на Советы уполномоченных. Даже трехступенчатая система выборов оказалась не преградой для грамотно организованного движа.

В городской курии мы к тому же пошли на частные соглашения с кадетами — где-то они сняли своих кандидатов в нашу пользу, где-то наоборот. В нескольких местах мы даже агитировали за наиболее “приличных” кадетов — профессора Вернадского, ректора Московского университета Мануилова, земского врача Шингарева, по старой памяти — за бывшего марксиста Струве.

Только в курии землевладельцев нам однозначно ничего не светило. Но там, как ни странно, было сильное влияние кадетов, поскольку многие некрупные помещики активно работали в земствах и либеральный дух был им вовсе не чужд.

— Господа, прошу к столу, — в приоткрытую дверь вплыла Наталья, Коля вскочил, следом поднялся и я и мы отправились в столовую, где нас уже дожидались за столом Митяй и лаборант Жекулин.

Под закуску и стопку смирновской мы продолжили прерванное обсуждение.

— С выборщиками работаете?

— Обижаете, Михаил Дмитриевич, все как Исполком постановил.

Митька бросил быстрый взгляд на Колю, Наталья подняла брови, а я всем лицом исполнил оторопь. Муравский быстро поправился:

— Мы так, в новомодном духе, называем нашу дирекцию.

Впрочем, Терентий, единственный из сидящих за столом, не посвященный в деятельность Союза Труда, на оговорку не обратил внимания, поскольку был занят второй стопкой водки, а мы перешли к разговорам на менее щекотливые темы. Одного вопроса о дочке было достаточно, чтобы Коля полчаса рассказывал нам о жизни маленького человечка, а после его ухода Наташа, зайдя в кабинет, вдруг спросила меня:

— А ты не хочешь ребенка?

— Хочу. Ты предлагаешь заняться этим прямо сейчас?

— Ты невыносим! — да, дорогая моя, ты не первая женщина, которая мне это говорла.

— Так да или нет? — я прижал Наталью к стене и, сделав самое хищное выражение лица, сгреб ткань платья на бедрах и потихоньку потащил наверх.

— Да, да, да! — чмокнула меня жена. — Но вечером!

И она, хлопнув меня по рукам, выскользнула из комнаты, оставив только легкий аромат цветочных духов.

Возраст, однако имеет и некоторые преимущества, будь я лет на двадцать моложе, вряд ли смог спокойно дождаться вечера…

***

Первые невсеобщие неравные и непрямые выборы в Государственную думу мы выиграли — Союз Труда и Правды провел двести пятьдесят семь депутатов из четырехсот сорока одного. Чтобы не пугать власти, были созданы формально отдельные фракции эсеров, эсдеков, трудовиков и кооператоров. Еще без малого сотня думцев была у кадетов, полсотни у Консервативно-либеральной партии (по моим прикидкам и персоналиям это был аналог октябристов, среди которых неожиданно оказался Карл Петер Фаберже. Да-да, тот самый) и человек тридцать в рядах непримкнувших.

Иначе говоря, власть выборы с треском проиграла, худо-бедно самодержавие могло опираться только на консерваторов, то есть на очевидное меньшинство.

Ну и понеслось. Сразу же после открытия заседаний работа вошла в режим запрос — отказ, законопроект — провал, бюджет — скандал, и это при том, что Думе было запрещено даже думать об изменении основных законов. Ну и кадетские говоруны, дорвавшиеся до трибуны, никак процесс не облегчали. Чисто Съезд народных депутатов в конце Перестройки — крику много, толку ноль.

Но отдушину это давало знатную, газеты с отчетами о заседаниях рвали из рук, только и разговоров было, что “Гучков сказал”, “а Пошехонов ответил”, “и тогда Муравский предложил”, может, и от этого стало как-то потише с аграрными беспорядками, как тут элегантно называли разгромы помещичьих усадеб, со взрывами бомб и тому подобной движухой, а может, дело просто было в том, что люди устали, да и холода наступили. Даже город стал поспокойнее, пропали нувориши, нахапавшие на войне с Японией, меньше стало купеческого разгула — а и то, после того, как полгода назад неизвестные анархисты кинули по две-три “македонки” в несколько наиболее громких и наглых компаний у “Яра” и “Стрельны”, остальные предпочитали, по крайней мере снаружи, вести себя чинно-благородно.

На бульварах уже гуляла осень, вслед за ней шаркали опавшими листьями и мы с Митей и Терентием, совместные прогулки и разговоры обо всем на свете помогали побороть осеннюю хандру. Говорили и о политике, куда же деваться, но сегодня мы больше молчали.

— Что-то вы, товарищ Жекулин, сегодня необычно мрачны, — обратился я к матросу, чье политическое просвещение продвигалось хоть медленно, но неуклонно и он уже чуть-чуть помогал в наших делах, хотя больше предпочитал науку и всякое электричество.

— Дружка приговорили, — глядя на внезапно сорвавшуюся с голых веток стаю ворон поведал Терентий и пыхнул папиросой. — Ушли они, значит, после бунта на броненосце нашем “Три святителя” в Румынию, оттуда кто в Африку, кто в Америку, а некоторые поверили, что помилование им выйдет и вернулись. Вот и помиловали, арестантские роты. Еще легко отделался — там и смертные приговоры были.

Терентий затянулся и добавил:

— Пять кораблей бунтовало, страшно сказать, сколько в каторгу отдали, адмирала Кригера уволили, адмирала Чухнина и еще кое-кого из драконов застрелили, а то и в воду сбросили… На флот Григоровича назначили, его матросы уважают, и вроде все успокоилось, да и господа офицеры себя помягче ведут, сейчас-то все знают, сунул в морду — так и пулю поймать можно. Но эдакое лекарство как бы не горше болезни получилось.

Забежавший вперед Митя поддал ногой очередную кучу листьев, взметнувшуюся в воздух красно-желтым облаком, и вдруг трижды коротко свистнул. Вороны вновь сорвались с веток, а я осторожно огляделся и приметил позади две фигуры в пальто и котелках. Да, похоже, мое участие в избирательной кампании даром не прошло. Или какие другие грехи всплыли?

Ну а раз мы просто гуляли, то проверяться и прятаться нужды не было и мы дошли до Пречистенских ворот и повернули обратно. Те двое немедленно остановились и принялись прикуривать один у другого, изображая случайных прохожих, но продолжали искоса посматривать на нас. Неопытные еще, молодые, не умеют боковым зрением держать, да и откуда сейчас старым взяться — кто погиб, кто от греха подальше в отставку ушел, кого начальство перевело туда, где еще не примелькался.

— Из Конотопа евреи побежали, — продолжил Жекулин, — как погромы по второму кругу пошли, так и начали уезжать. Ихние единоверцы в Палестине землю купили и ссуды дают без лихвы, только там жарко больно и воды нет. Кто побогаче, в Аргентину перебираются, там-то земли дают бесплатно сколько хошь, только паши.

Да, процесс стронулся с мертвой точки, после отъезда на Ближний Восток активистов “зубатовской” еврейской рабочей партии было затишье, невзирая на всю агитацию, но черносотенные погромы заставили шевелиться даже самых домоседов. Тем более, что Маня Вильбушевич сумела организовать вдоль Иордана нечто вроде коллективных крестьянских хозяйств, навроде наших артелей, наверное, это будут пресловутые киббуцы. И “красный сионизм” тоже будет, глядишь, и получится совсем социалистический Израиль.