Исключая чувства (СИ) - Ставрогина Диана. Страница 30

С середины апреля стояла теплая погода; деревья давно обзавелись молодыми листьями, а трава вовсю зеленела — свежесть и живописность весны были наглядны и ощутимы; он сам, проникнувшись атмосферой, почувствовал себя помолодевшим и успокоившимся, обновленным. Умиротворением пропиталось тело, в голове, упорядочившись, прояснялись мысли, и с любой тревогой, запримеченной на поверхности сознания, хотелось поскорее разобраться.

Сегодняшние мысли о Ларе навели Диму на другие — тоже беспокойные, неопределенностью подтачивающие его уверенность в профессиональном поле. Он не в первый раз задумывался о выбранном пути, но впервые с выпуска из университета не сумел быстро и напрочь избавиться от пусть и слабого, но сомнения: в собственных храбрости, решимости, силе. В своей полезности и, наверное, ценности в качестве юриста.

— Пап? — пару минут спустя Дима решился заговорить; знал, что в ближайшее время лучшей возможности не выдастся.

Идущий чуть впереди отец негромко напевал расхожую «Smoke on the Water». Дима, припомнив текст стихов, развеселился: не слишком песенка подходила к окружавшей их пасторали, но батя, кажется, никогда другой музыки не знал: на приобретенной еще в молодости гитаре, которая до сих пор пылились у него в кабинете, он мог сыграть или вступительный проигрыш известного всем хита, или ничего.

— Да, сын мой?

— Ты… — Дима сбился: обращаться к маловыразительной спине ничего не подозревающего отца было странно. — Ты не думаешь, что я тогда струсил, бросив уголовку? Решил, что не могу бороться в пустоту и бросил? Надо было, как ты… — Он хотел сказать, что помощь в борьбе за правду в масштабах целой страны — правильнее, достойнее, монументальнее, чем то, что выбрал он сам. Что он надеялся соответствовать им, своим родителям, но, занявшись более приземленным делом, как будто бы дал слабину, превратился в обывателя, отказавшись от роли проводника; в посредственность, выбравшую комфортную и сытую жизнь без сражения за общечеловеческие идеи и ценности. Диме было что сказать, но сформулировать свои терзания в складную, лишенную чрезмерной патетики речь — та еще задача, когда пытаешься говорить о профессиональном долге и смысле жизни.

Развернувшись к нему лицом, отец остановился и уверенно, тоном опытного, но сохранившего искренность и участие, преподавателя, перебил, явно уловив суть всех не озвученных вслух доводов:

— Как я, уже я и поборолся. И еще поборюсь, сколько проживу. Ты пойми: я свои силы и сейчас понимаю, и тогда знал. Знал, что меня эта борьба только распаляет, и силы не уходили, потому что мне ничего на свете интереснее этого не было — вот что важно. Я иначе не могу. Мы с тобой говорили об этом, когда ты студентом был, помнишь же? — Дима кивнул. — Если б я только из принципа на правозащитную деятельность жизнь положил, от меня одна оболочка осталась бы. Сгорел бы за пару лет. Вот ты, сын, можешь то же про себя сказать? Что ничем другим заниматься не хочется? — Отец посмотрел на него пристально, как рентгеном просвечивал на предмет сожалений об утраченных возможностях. Обмануть или обмануться под таким взглядом не выходило.

Дима не мог отрицать, что в корпоративке ему было интереснее. Плодотворнее. Работалось в радость без необходимости приносить себя в жертву ради высшей цели. Всегда был видим и достижим конкретный результат и задел на будущее; как юрист он был избавлен от опустошающей, напрасной борьбы против неработающих, увечащих жизни законов, в которой успех по большей части измерялся единичными победами без возможности добиться качественных изменений в сложившейся практике, — не то, что он смог бы выносить из года в год.

Однако временами его устоявшаяся позиция вдруг становилась шаткой, как в юности, когда он долго не осмеливался выбрать между тем, что по-настоящему нравилось, и тем, что получалось, не вызывая большого интереса, но приближало к вершине отцовского олимпа.

Что тогда, что сейчас Дима решал одну и ту же проблему: остается ли он достойным уважения человеком, если бездействует там, где мог бы при желании сделать много полезного, хотя бы и в тягость себе?

Ожидаемо, батя расставил все по своим местам. Диме оставалось только покачать головой, признавая верный смысл прозвучавшего.

— Не могу.

Отец кивнул, словно знал все его мысли наперед.

— Вот и все. Каждому свое. Дело не в геройстве, а в призвании. Ты свое нашел. Сейчас почему об этом задумался? Или раньше отмалчивался?

Делать из причины, подтолкнувшей его к очередной оценке приоритетов, секрет Дима не стал. Хотел сначала, но возникло желание объясниться. Может быть, так люди и подсаживаются на исповеди: то в одном признаешься, то в другом — и сам не заметишь.

— Лара, — произнес он коротко и сделал паузу, словно одно имя являлось достаточно информативным. — Столько смотрю на то, что она делает, и…

— Лара? Девушка твоя? Тоже юрист? — Сложив одно к другому, батя сделал выводы и мгновенно обрел вид крайне заинтересованного в дальнейшем обсуждении человека.

Гадая, что и каким образом можно рассказать, Дима замялся, подбирая для спутанных впечатлений и чувств, в которых он не успел разобраться до конца, наиболее подходящие слова.

— С ней… сложно. Просто и сложно. Одновременно. — Отец слушал молча, будто поощряя к продолжению, и Дима понемногу выбалтывал все, что приходило на ум в последние дни: — Она как закрытая книга, еще и написанная на незнакомом языке, — он хмыкнул, то ли поражаясь себе, то ли чтобы снизить градус пафоса в банальной и простецкой метафоре. — Главное в том, что я на сто процентов знаю, что суть этой книги стоит всех трудностей ее прочтения. Просто смотрю — и откуда-то знаю, что прав.

— Что же там за девушка такая? Не помню, чтобы ты до этого так глубоко копал, философ. — Отец улыбнулся, в задумчивости потирая пальцами подбородок. — Когда знакомиться привезешь?

Знакомиться.

Ага.

Дима растянул губы в хмурой усмешке, представив, как Лара сбежит от него быстрее, чем он успеет закончить с предложением о пересмотре условий их взаимоотношений.

— Бать, я не преувеличивал, когда говорил, что с Ларой сложно. Она никого близко не подпускает, понимаешь? — За весь срок их знакомства и особенно в прошедшие три недели, когда они с Ларой проводили вместе как минимум по часу два раза в день, Диме предоставился не один шанс убедиться, что со всеми людьми без исключения она сохраняет дистанцию. Он ни разу не встретил ни ее родителей, ни родственников, ни друзей. Не слышал упоминаний или телефонных разговоров с кем-то из близких. Так не бывает, если только человек не живет в вакууме. — Я вообще не знаю, как к ней подступиться, — он честно признался в том, что беспокоило больше всего.

Отец, склонив голову, задержал на нем долгий, серьезный взгляд. Диме показалось, что даже встревоженный, однако высказываний именно по этому поводу он не дождался.

— У всего есть причина. Если Лара твоя сторонится людей, значит, чего-то боится. Вот и постарайся узнать, что ее так пугает.

Глава 34

Ранним вечером Дима возвращался в Москву. Кончиками пальцев постукивая по рулю совершенно не в такт играющей в салоне музыки, пока приходилось стоять в заторе перед очередной строящейся дорожной развязкой, он время от времени кидал сомневающийся взгляд на пассажирское сидение и продолжал вялый спор с самим собой.

Утром, сразу после разговора с отцом, Дима вдруг зацепился взглядом за цветущую неподалеку медуницу и вспомнил, как в детстве по совету дедушки во время совместных походов в лес напоследок собирал из нее букеты, чтобы подарить оставшейся дома маме. Бархатные, влажные от росы стебли и листья, фиолетово-лиловые, чуть реже, синие соцветия — ничего выдающегося, но, казалось, в последующие годы жизни ни одна охапка самых роскошных цветов не вызвала по его душу столько радости, сколько несчастный пучок весенней травы, вырванной с корнем усердным пятилеткой.

Глупая, самая что ни есть идиотская затея пришла Диме в голову и, не веря себе, он попросил отца одолжить не пригодившийся грибной нож и подождать пару минут. Аккуратно подрезая стебли, он старался выискивать соцветия поприличнее да попышнее и посмеивался в ответ на все вопросы. Отец, недоумевая, стоял в стороне и, наверное, не мог поверить, что понравившейся девушке его сын намеривается притащить траву вместо каких-нибудь замысловатых, диковинных цветов из приличной оранжереи.