Северные амуры - Хамматов Яныбай Хамматович. Страница 61

— Нет. На основании давнего царского приказа башкирским казакам присуждаются звания зауряд-хорунжего, есаула, войскового старшины. Я пробился в офицеры только покровительством князя Волконского.

— А майор Лачин? — У Петра Петровича, как видно, тоже замечательная память.

— Крещеный башкир, Ваше превосходительство. Крещеных считают русскими и беспрепятственно производят в офицеры.

— Но башкирский язык-то он не позабыл?

— Ясно, не забыл, говорит отлично, да и многие русские командиры полков, особенно те, кто родом с Урала или Оренбуржья, прилично говорят по-башкирски. Князь Волконский отличает и чиновников, умеющих говорить по-нашему.

— Мудрый руководитель обширнейшего края.

— И очень добрый, ваше превосходительство! — с подкупающей искренностью воскликнул Кахым.

3

Коновницын, отпуская Кахыма, сказал, что завтра его примет Кутузов.

Однако ни утром, ни днем никто не вызывал Кахыма, и вечером он сам, не понимая причины промедления, пошел в домик Коновницына, но дежурный адъютант, не глядя ему в лицо, буркнул, что никаких распоряжений не последовало.

И в следующие дни никто не вспомнил о Кахыме, а когда он выходил на улицу, то встречные офицеры торопливо проходили мимо. Жил Кахым с ординарцем на постоялом дворе, забитом офицерами, то числящимися в резерве Главной квартиры, то прибывшими по вызову, как и Кахым, то ждущими назначения.

Кахым терялся в догадках: что стряслось?.. Или кто оклеветал? Но врагов у него, кажется, нету. Может, мстят за какую-нибудь обиду отцу?..

Наконец в середине второй недели унылого житья на постоялом дворе прибежал связной и пригласил незамедлительно к генералу Коновницыну.

На этот раз домик был пуст, генерал посмотрел на Кахыма рассеянно, словно впервые встретил, и без предисловия спросил:

— Конь у вас добрый?

— Лихой иноходец! — с обидой сказал Кахым, окончательно сбитый с толку.

— Возвращайтесь немедленно в Муром!

— А разве башкирский казачий корпус не сформируют?

Генерал поморщился: такие вопросы без разрешения задавать неуместно.

— Об этом поговорим в свое время, а сейчас надо скакать без передыху в Муром — в башкирских полках заваруха: не хотят идти на фронт, решили вернуться домой.

— Этого не может быть! — вскричал Кахым.

— И тем не менее это так. Скачите, меняя лошадей, — получите в канцелярии подорожную особо важного назначения. Подчиняйте себе и в дороге, и в Муроме любых офицеров и чиновников — в канцелярии получите об этом полномочия. Каждый день рапорт с надежными курьерами. Вернетесь сюда по вызову.

— Оправдаю доверие…

— Их светлости князя Кутузова… — подсказал Коновницын.

— Наведу порядок…

— Железной рукою! Ну, желаю удачи!

Кахым вышел словно в чаду. Если б кто из встречных заглянул ему в лицо, то наверняка решил бы, что молодой офицер болен, и тяжело, — глаза блуждают, не только щеки, но даже губы побелели… Лишь в дороге ветер, режущий лицо, отрезвил его: нет, это недоразумение, его соотечественники, его земляки-батыры не могли уклониться от долга, опозорить свою ратную честь, свои знамена славы и верности… Четыре раза он менял лошадей, бросив на первом же перегоне с ординарцем хрипящего от усталости, с безумно кровавыми глазами жеребца.

Верстах в двадцати от Мурома он заметил в низине у реки сидевших вокруг костра джигитов; рядом бродили лошади, пощипывая кое-где выглядывающую из-под снежного паласа озимь.

Кахым решительно направил к ним коня.

— Из какого полка?

— Из Двадцатого башкирского.

— А где майор Руднев?

— Руднеф-ф? — нахально засмеялся тощий парень, не вставая. — Пес его знает, где сейчас Руднеф-ф? Он нам отныне не указ!..

Джигиты злорадно, дружно захохотали.

— Что ты болтаешь? — привстав на стременах, закричал гневно Кахым. — Командир назначен оренбургским генерал-губернатором! Война!.. Французы в Москве!..

На него обрушился шквал злых криков, упреков, визга:

— Какие там х-французы? Вранье!..

— И про Ополеона-Наполеона вранье!

— Нас увели с Урала, чтобы бунт не подняли против властей!

Теперь все повскакали, окружили Кахыма, грозили кулаками, орали и бушевали:

— Царь Пугач, оказывается, жив и здоров. Он в Пензе собрал большое войско, пойдет на Москву!

— А Салават-батыр бежал с каторги на Урал и там собирает полки джигитов!

— Нас увели с Урала, чтобы мы не ушли к Салавату!

— Царь Пугач и Салават-батыр истребляют русских помещиков, башкирских тарханов, а мы здесь, скитаемся на чужбине!

Коню Кахыма словно передалась от всадника тревога, и он вертелся кольцом, скалил зубы, рыл копытом землю, а со всех сторон сбегались с саблями и копьями парни, угрожающе вопили, лезли вперед с перекошенными от ярости лицами:

— Слава царю Пугачу! Слава батыру Салавату!

— Вернемся на Урал, спасем башкир от кабалы!

Никто из джигитов Двадцатого полка из Пермской губернии Кахыма в лицо не знал. Конечно, он разговаривал с ними по-башкирски, но мало ли офицеров, свободно изъясняющихся как на башкирском, так и на татарском языках!.. А если бунт разрастется полымем, то удержать рвущихся в родные места джигитов будет невозможно. Вера в Салавата — священная, нерушимая. Но если полки уйдут, то страшно себе представить, какие реки крови прольются, — у правительства есть в резерве и драгунские полки, и донские казаки, и стрелковые дивизии, и батареи. Окружат, сомнут, истребят!

Кахым поднял руку.

— Потише! Выслушайте меня! — миролюбиво сказал он. — Я же вам не враг, я вам не чужой…

Дружелюбный тон офицера постепенно успокоил толпу, самые главные горлопаны замолчали, продолжая сверлить всадника свирепыми взглядами. Сотники уже покрикивали на ослушников, и те привычно вытягивались в строю.

— Я — Кахым Ильмурзин, — громче сказал он, — мой отец Ильмурза — старшина юрта, воевал с турками вместе с губернатором Волконским.

— О старшине Ильмурзе я слышал, — наконец заявил рябой всадник.

— А я о его сыне слышал, — вступил в беседу джигит с копьем, — говорили, что губернатор послал сына старшины в Петербург учиться на офицера.

— Так я выучился и теперь офицер, — засмеялся Кахым и коснулся руками эполетов на плечах казачьего кафтана.

Парни переглядывались, вполголоса совещались, но разом взорвались протяжным могучим криком, едва кто-то сказал, скорее вслух подумал, чем со злым умыслом:

— А царь Пугач живой в Пензе…

Кахыму опять пришлось поднять руку, призывая к молчанию:

— Нет, агаи, нет, парни, царя Пугача казнили. И в Москве сейчас французы. Я только что был у фельдмаршала Кутузова, он хвалил полк Лачина и Буранбая…

По толпе прокатился рокот — и пермяки слышали о знаменитом певце.

— И как же я гордился храбростью земляков! — с восторгом воскликнул Кахым. — Ни разу башкиры не бросали в военной беде русских! Вас нарочно взбаламутили пособники французов, чтобы помочь Наполеону.

— А Салават-батыр? — и снова заклокотала толпа, воспламенилась, будто кто-то швырнул в сухую степную траву головню из костра, и заплясали языки огня.

— Земляки! — горько сказал Кахым. — Салават на каторге, если живой. Разве убежишь из застенков? Похоже, что скончался от унижения, страдания. Лет-то сколько прошло, как попал в плен!..

Столпившиеся около него джигиты приуныли и призадумались — не по-командирски разговаривал с ними Кахым, не властно, а задушевно, с сердечной болью.

«Куй железо, пока горячо», — сказал себе Кахым и крикнул зычно:

— Сотники, пятидесятники, ко мне!

Справившись с нерешительностью, к нему подъехали и подошли, ведя лошадей на поводу, несколько человек.

— А где остальные?

— Арестованы вместе с майором Рудневым!

Кахым выбрал взглядом плотного, рассудительного, по первому впечатлению, всадника в синем кафтане.

— Назначаю тебя войсковым старшиной, заместителем командира полка. Собери своих джигитов, самых надежных, верных, скачи, освободи майора и сотников. Честнее самим повиниться в глупости, чем ждать, когда я с русскими драгунами их освобожу. А ты… — он повернулся к молодому джигиту, горланившему недавно, да и сейчас раздувавшему ноздри, — ты веди полк в Муром.