Вход в плен бесплатный, или Расстрелять в ноябре - Иванов Николай Федорович. Страница 3

Но главное – фотоаппарат. На последних кадрах – ребята из физзащиты, охраняющие здание с раненым колобком. Крупным планом. А перед этим – мои снимки в окружении воронежских омоновцев. Снялись на память совершенно случайно, когда они подъехали проверить наши документы: милиционеры обвешаны оружием, победно вскинули вверх кулаки. Будут мне и кулаки…

Но кулак взметнулся и вбился в меня, как в тренировочную грушу, когда раскрыли удостоверение.

– По-олковник?! Мразь.

Машины давно загнаны в лесополосу. Документы изучает огромного роста парень с вырубленным словно из камня лицом. Наверняка из числа непримиримых. Еще ни он, ни я не знали и даже не предполагали, что именно он через несколько месяцев займется моим обменом, а на прощание скажет:

– Я тебя взял, полковник, я тебя и отдаю.

Но когда это еще будет… Пока же остальные боевики хоть и с долей стеснения, отворачиваясь, но возятся в сумках, сортируют и делят деньги, спорт-костюм, рубашки, туфли. Улучаю момент и незаметно, пальцами разрываю браслет часов: может, после этого не позарятся на них? Часы очень дороги, подарок. И главное, чтобы не прочли название – «Генеральские», ибо за полковника уже получил. Как же в плену начинает выпирать любая мелочь! И как легко взяли!

В Афгане вообще-то во мне сидело больше боевой настороженности. По крайней мере, там на операции не выходил, не убрав из карманов все, что могло говорить о моей принадлежности к военной журналистике: почему-то был убежден, что из возможного плена пехотного лейтенанта обменяют быстрее журналиста. А вообще на случай возможного плена всегда подальше откладывались одна граната и патрон-«смертничек», чтобы случайно не израсходовать их в пылу боя: готовность на собственный подрыв или самострел отложилась в мозгу, как загар под афганским солнцем – не смоешь и не выветришь.

Рассчитывались варианты и при движении в колонне. Сидели, например, всегда на броне, но одной ногой – в люк. Знали: при стрельбе снайперов можно быстро юркнуть вниз, а ежели подрыв на мине или фугасе, то оторвет всего лишь одну ногу. Я жертвовал правой, друг – левой. Чтобы потом покупать одну пару обуви на двоих. Знали все и в комнате: в случае гибели или плена то, что лежит в тумбочке на верхней полке, уничтожается, а остальное отправляется домой.

Существовали еще сотни мелочей, которые, оказывается, бронежилетом оберегали нас от непредвиденностей и случайностей. Не потому ли за девять лет афганской войны мы потеряли солдат меньше, чем при одном штурме Грозного? Тогда, в Афгане, всех командиров за подобное прямым ходом отправили бы на скамью подсудимых. Слишком быстро забыли Афганистан. Его уроки. Я – тоже.

И сразу же поплатился. Хорошо, что дома сказал только сыну, куда еду. Значит, там хватятся не раньше, чем через неделю. Догадался предупредить и Нальчик, там после восемнадцати часов моего отсутствия начнут волноваться. Позвонят оперативному дежурному в Москву. Так что можно надеяться, что часов с десяти вечера начнутся поиски. И если сразу не расстреляли, значит, время работает на нас. Надо тянуть время…

Махмуда и Бориса отвели в сторону, разбираются пока со мной.

– Где оружие?

– Нету. Приехал без пистолета.

– Мужчина на войне должен быть с оружием. И стрелять из него, – усмехается Непримиримый. – А это чье?

Из кабины, с расчетом на эффект, извлекаются пистолет Макарова и винчестер. Подкинули?

– Мое, – подает голос Махмуд.

Непримиримый настолько не поверил, что даже не обернулся. В самом деле, как это так: полковник – и без оружия!

И тут доходит – да это же полное пренебрежение к боевикам! Они наводят страх на Россию, захватывают ее города, а здесь, под носом, без оружия и охраны раскатывают целые полковники.

– Смелый, что ли?

Смелость или трусость здесь ни при чем. Всего лишь афганский опыт, вот здесь как раз сработавший: пистолет на войне только мешает, а против «красавчиков» и гранатомета в засаде – новогодняя хлопушка страшнее. Хорошо, что еще охрана для моего сопровождения не выехала: завяжись бой, летели бы от всех нас одни ошметки.

Наконец вытаскивают из машины и меня. Руки сразу назад, и жесткий захват наручников. «Нежность» называются: чуть пошевелишься, из стальных колец мгновенно вылезают шипы. Уткнув головой в машину, обыскивают. Вытряхивают карманы. Расмагривают часы, которые подстреленной птицей машут оборванными крыльями. Пренебрежительно возвращают:

– «Генеральские»… – Мол, не мог «Сейко» для нас приобрести. – Устраивайся, – толкают на землю.

Замечаю такую мелочь, что локтем впился в чернозем. Придется отстирывать. Придется ли? Каким нужно стать идиотом, чтобы думать о подобном. Чтобы вообще ехать в эту командировку. Кому что доказал? Хотел впечатлений? Налоги и война… Бред! Война – это боль, грязь, страдания. Смерть. Бессилие слабого и безоружного. Упоение своей всесильностью человека с оружием. Игра своей и чужими жизнями. Плен.

Начинает накрапывать дождик. Подводят Бориса и Махмуда, их сковывают одними наручниками. Автоматчики стоят по кругу, один из них уже в моей рубашке. Непримиримый рассматривает мои книги, найденные в сумке. Вычитал в сведениях обо мне что-то неприятное для себя:

– Значит, воевал в Афганистане? Убивал мусульман? А ты знаешь, что они наши братья?

Сзади пинают ногой и прикладом, но сдерживаюсь, не оглядываюсь. Да и что это даст? Да, был в Афгане. На Курилах был, Памире, спускался в ракетные шахты, заходил к врачам в операционные, записывался в отряд космонавтов, прыгал с парашютом и форсировал в танках реки по дну. Неужели опять объяснять, что это доля любого журналиста, а тем более военного – быть всюду.

Военные и выручают: недалеко от лесополосы затарахтел вертолет. Может, уже нас ищут? Вдруг с трассы все-таки передали на блокпост о захвате инкассаторской машины и организованы ее поиски?

Появление «вертушки» неприятно и конвоирам. Они выставляют в ее сторону оружие и заметно оживляются, когда гул смолкает. В сумке отыскался, наконец, и фотоаппарат. Завтра проявится пленка, и мой чистосердечный в общем-то ответ про отсутствие оружия расценят как издевательство: на снимке меня обнимали, кажется, четверо пулеметчиков.

Глупо. Все глупо в этой командировке…

– Ну, а теперь колись, откуда ты, – нависает каменной глыбой Непримиримый.

– Из Москвы. Налоговая полиция России.

– Сказки рассказывай на ночь детям. Из ФСБ или ГРУ?

– Из полиции.

– Ты рискуешь вывести меня из терпения. Я ясно спросил.

– Мои документы у вас.

– «Крыша». Все это, – он потряс удостовсрением, журналистским билетом, книгами, – прикрытие. Ты фээсбэшник и выполнял какие-то сложные задания, потому что в сорок лет просто так полковниками не становятся.

Такой «аргумент» крыть нечем, остается пожать плечами и молчать. Хорошо, что не два года назад поймали, в тридцать восемь я уже был полковником.

В стороне подъезжают и отъезжают машины, около нас появляются и исчезают все новые люди. А лично мне становится все равно. Первый испуг прошел, и хотя безысходность осталась, определяю для себя главное – собраться, не паниковать. Что будет – то и приму. Как шутят в армии: «полковник ты или где?».

– Ты что такой спокойный? – видимо, я слишком явно посылаю судьбу по течению, и это замечается другими. Недовольны: – Ну-ну, посмотрим на тебя через пару часов.

Прячась от дождя, Непримиримый залезает в кабину и смотрит на нас, лежащих на земле, оттуда. Бориса и Махмуда дергают меньше: все же мусульмане, соседи-балкарцы. Их могли бы вообще-то и отпустить, это предписывает тот же закон гор. Одному оставаться, конечно, тяжко, но зато они бы хоть что-то сообщили обо мне на волю.

Постепенно темнеет, и вспоминаю сегодняшнюю дату – 21 июня. Самый длинный день в году. Самый несчастный. Наверное, самый несчастный…

Подъезжает еще одна машина. Боевики расстилают газету, выкладывают продукты – колбаса, хлеб, бананы, помидоры, сок. Приглашают к столу сначала нас, а когда мы, скромничая, отнекиваемся, настоятельно рекомендуют: