Энергия подвластна нам - Иванов Валентин Дмитриевич. Страница 41
Ночь тянулась бесконечно. Инстинкт всё твердил: беги, беги!..
В страдную пору, когда день год кормит, люди рано встают.
Павел Иванович начал действовать на рассвете, ещё до восхода солнца. Он соединился по телефону с одним из своих друзей в районном центре – начальником районного отделения милиции. Тот обещал сговориться с аэродромом в областном городе, чтобы было место на московском самолёте для посланца в столицу. Обещал он также посодействовать, чтобы из Чистоозерского сейчас же прислали самолёт для переброски гонца в «область». Покончив с этой частью разговора, Павел Иванович повёл такую речь.
– Теперь слушай. У тебя дел много? Ты бы сам сюда прилетел, да пожил бы у меня денёк-другой!
– А что, у тебя дело есть? – ответил на приглашение приятель, руководствуясь не смыслом малозначащих слов, а тоном «командира полка».
Но Павел Иванович не был склонен к дальнейшей беседе. Он сделал паузу, откашлялся и закончил:
– А вот ты прилетай, мы с тобой и решим, есть дело или нет! Всё!
– Ладно, жди!.. – получил командир удовлетворивший его ответ и повесил трубку.
В эту длинную ночь Заклинкин не заснул ни на минуту. С первым лучом рассвета он был уже одет, но не выходил во двор. Подсмотрев, что председатель колхоза, наконец-то, прошёл по улице, Толя сделал над собой немалое усилие и побежал проститься с братьями.
– Я очень доволен знакомством… Теперь я поеду кончать отпуск в другом месте…
Братья ещё только вставали. Ранний визит и быстрый отъезд Заклинкина не произвёл на них впечатления.
А кузнец Фёдор Григорьевич посмотрел вслед гостю и сплюнул…
Осенью наши автоколонны быстро и весело возят тяжёлое зерно на линейные станции железных дорог. Заклинкин сделал около двухсот километров, сидя верхом на мешках с колхозной пшеницей в семитонной машине, и к вечеру в скором поезде уже мчался «домой».
Павел Иванович представлял братьям гонца. Потерявший на войне ногу солдат, колхозник Тагилов Пётр, не спеша повесил на грудь, под рубашку, мешочек с толстым пакетом, а председатель колхоза его инструктировал:
– Ты хоть и не пьяница, а помни – ни капли! И о пакете никому ни слова! И лучше вообще ни с кем в разговоры не пускайся. Помалкивай! И не спи! Выспишься после вручения пакета. Адрес есть на пакете. Ты его не вынимай понапрасну. Вот он тебе на отдельной бумажке – не потеряй. В столице погости, если понравится…
Тагилов сидел молча, глядя в сторону. Слушал внимательно и постукивал костылём. Поднял голову и посмотрел пронизывающими серыми глазами на Алексея Фёдоровича. Потом глянул на «командира полка».
– Это как на войне?
– Да, Пётр Кондратьевич, и я на тебя полагаюсь. Мы с тобой отвечаем за большое дело. Если бы тебя не было, я сам бы поехал.
Ястребиные глаза опять прошлись по лицам.
– Доставлю. Будет сделано!
– Ты, Пётр Кондратьевич, там нашего Николая Сергеевича мать и жену увидишь. Ты о болезни скажи так: чуть поболел и здоров. А то напугаешь! – закончил напутствие Кизеров.
Ястребиный взор смягчился. Пётр Тагилов понимающе кивнул головой, положил в карман письма братьев домой, крепко пожал руки на прощанье и, ловко помогая себе костылём, пошёл за Павлом Ивановичем, который нёс на плече солидный мешок с деревенским угощением жильцам дома с мезонином, – так уж полагается по старому русскому обычаю.
Алексей Фёдорович смотрел им вслед и думал: «Какие у нас люди!» Потом, чему-то обрадовавшись, подхватил на руки Шуру-Сашуру и крепка поцеловал её в смуглую щёку.
Девочка взвизгнула, засмеялась, выскользнула из осторожно-неумелых рук, отскочила «для безопасности» на порог, потёрла щёку и спросила:
– А ты всегда такой колючий?
Николай, не узнавая брата, смеялся над его непривычной резвостью:
– Он, как ёж, колючий, ты его берегись!.. А ты, Алёша, становишься экспансивным. Я тебе советую, на всякий случай, бриться здесь каждый день. Знаешь, ты становишься любезным с дамами! Это – ново!
Девочка, не решаясь покинуть порог, сообщила:
– Папаня бреется через день и тоже бывает колючий!
Не смущаясь, Алексей Фёдорович широко улыбался и потирал подбородок. Правда, нужно побриться…
Павел Иванович встретил друга из районной милиции и усадил в самолёт своего гонца в Москву. Поглядев вслед самолёту, друзья не спеша пошли, мирно беседуя, по дороге.
Что мог сказать «командир полка» о Заклинкине? Ничего, если серьёзно подумать. Совсем ничего! Но Евгений Геннадьевич Меньшиков, начальник районной милиции, слушал его внимательно…
Николай Сергеевич решил взять брата на «домашнее» озеро.
Вновь прибывший их любезно проводил, оттолкнул лодку и направился в кузницу.
Фёдор Григорьевич, вместо приветствия, радостно гаркнул:
– На заре нынче птица валом валила на Гагарье! Если не взял ружьё, – бери моё, мне нынче некогда!
– А у тебя гость?
– Уехал, да ну его к лешему!
– Что так?
– А так!
Однако время сказать, что председатель колхоза не сразу узнал об отъезде Заклинкина. А когда узнал, крепко сжал зубы Павел Иванович. И про себя выругался крепко. Правильно почувствовал Заклинкин своим лисьим чутьём: решительный, верящий себе «командир полка» хотел задержать незваного гостя. Пусть будет превышение власти, пусть накажут за самоуправство – там посмотрим!
А в кузнице Фёдор Кизеров повернулся спиной к начальнику районного отделения милиции и сорвал своё дурное настроение на молотобойце:
– Зазевался, бей!
Евгений Геннадьевич повернулся к выходу, но перезвон молотков опять прервался, и кузнец закричал вслед:
– Геннадьич! Слышь! Меньшиков! Постой! Там у меня этот ферт оставил мешок и ружьё! Охотник! Ружьё забыл! Ты у меня их прими!
«Действительно, странно», – подумал Евгений Геннадьевич. А кузнец Фёдор (ведь вот обозлился мужик) всё добавлял:
– Какой он московский! Я знаю московских! Он – прощалыга!
– Раз вещи оставил, значит, вернётся или напишет…
– А ну его… Возиться с ним! – и Фёдор начал сильно ругаться. – Принимай! Не примешь? Так я бабе велю выкинуть в озеро!..
В доме кузнеца, под лавкой, Меньшиков обнаружил новенькую двустволку с начинавшими ржаветь стволами – не чищены после стрельбы, – и резиновый плавательный костюм. Зная решительный характер Фёдора Григорьевича, Меньшиков взял вещи, спасая их от неминуемого потопления.
Приласкав свою маленькую приятельницу Шуру-Сашуру, он навёл разговор на Заклинкина. Оказалось, что проявление толиной «любознательности» имело свидетеля. Шустрая змейка сообщала папаниному и своему другу:
– А этот длинный дядька с усиками, что у дяди Фёдора жил, сюда приходил и чемодан-то дяди Николая открывал!
– А как же ты это видела, хозяйка? Ты здесь была? – удивился Евгений Геннадьевич.
– Нет, я с улицы смотрела.
– А он чего-нибудь взял?
– Брал в руки бумажку, посмотрел и назад положил.
– А ты никому не говорила?
– Нет, я забыла…
– Ну и ладно, умница! Дядька просто ошибся…
Человек больших практических знаний и опыта, раздумывая над скудными данными и наблюдениями, относящимися к Заклинкину, Меньшиков разводил руками: «Всё, вроде, пустое… Ниточек не то что на верёвочку, на тонкий шнурочек не наберётся. Хотя бы стащил что из чемодана! Нет, пустое дело! Взял бумажку, назад положил… Уехать сильно торопился – вещи забыл… Чорт же его знает! Мало ли какие чудаки по свету шатаются. Жаль, что не видел я его!..»
А Заклинкин, ещё в то время когда он сидел на колхозной пшенице и с облегчением ощущал стремительное увеличение расстояния между собой и «проклятым» председателем лебяженского колхоза (а ведь как хорошо всё шло!), проклинал свою забывчивость. Не раз вспоминал он и в поезде об оставленных в Лебяжьем ружье и плавательном костюме.
Здесь школа Андрея Ивановича Щербиненко оказалась недостаточной. Почему же? Потому что одно дело – это рассуждать об опасности далёкой, незримой, ощущаемой только разумом. Послушен разум и гонит неприятную мысль. Так легко быть храбрым.