Свобода уйти, свобода остаться - Иванова Вероника Евгеньевна. Страница 18

— О... Да, простите.

От меня же несёт, как от... есть такое рогатое животное, на ногах у которого раздвоенные копытца. Да и мокрая собачья шерсть общий букет не улучшает. Ретируюсь со всей возможной поспешностью. Вот умоюсь, приведу себя в божеский вид и тогда... Попробую наладить отношения. Если мне это позволят.

Плети плакучих ив спускаются к самой кромке бассейна, сотворённого некогда то ли природой, то ли искусными руками мастера, понимающего красоту, как она есть на самом деле. Полтора человеческих роста в длину, и чуть меньше в ширину — углубление в земле, дно которого выложено мелкой речной галькой и присыпано сверкающими чёрными песчинками. Глубина? Локтя два, не больше. Да много и не надо: мне же не плавать, а лежать.

Купель наполняется водой от одного из протоков Лавуолы раз в год, по весне. А зимой пересыхает, осаждая на дне всё, что скопилось за долгие месяцы тепла.

Трогаю пальцами воду. Не очень-то горячо, но терпимо, а для месяца Первых Гроз — вообще, сказочная ванна. Складываю снятую одежду рядом со стопкой, взятой на замену, и спускаюсь в маслянисто поблёскивающий бассейн.

Да, тепло. Чёрные вкрапления дна помогают воде нагреваться. Ещё десяток-другой дней, и можно будет свариться. Ох, не приведи Всеблагая Мать, залезать сюда в разгар лета! Но, шутки в сторону: я пришёл не ради развлечения и не для получения удовольствия. Я пришёл за благословением.

Опускаюсь на колени. Набираю в ковш ладоней воду и подношу к губам.

— Здравствуй, госпожа моя.

Река не отвечает, совсем, как Наис. Но мне не нужен этот ответ.

Умываю лицо, три раза черпая из бассейна.

Ложусь, и намокшие волосы становятся похожими на диковинные водоросли, живущие своей, им одним ведомой жизнью. Теперь нужно только ждать, не прося и не надеясь, потому что всё было придумано и продумано давным-давно.

Вода кажется то густой, как сироп, то лёгкой, словно пух, но сегодня я не могу сосредоточиться на привычных ощущениях, потому что всё внутри меня дрожит.

Наис приехала! Этого не может быть, но это есть. Как? Зачем? Для чего? Из-за чего? Или — из-за кого? Неужели, она здесь потому, что... Точно! Наверняка, по городу прошёл слух о пожаре в Приюте. А уж моё участие в нём мог живописать кто угодно, начиная от Олдена и заканчивая Вигером. Интересно, кого она расспрашивала? И кто обманул её, заставив лично выяснять состояние моего здоровья? А может быть... Может быть, она никого не слушала и приехала потому, что... Наис волнуется? Нет, это было бы слишком большим счастьем... Неподъёмным для меня. Но если...

Это же всё меняет! Наконец-то я смогу сказать ей то, что храню в своей груди все эти годы, и Наис меня выслушает. Неужели, моя мечта близка к исполнению?

Жмурюсь от наслаждения.

Только дождусь окончания своего извечного ритуала и...

— Теперь я всё про тебя знаю, Рэйден Ра-Гро.

Голос, полный отчаяния.

— Вот, кого ты любишь на самом деле. Реку свою проклятущую!

Распахиваю глаза.

Хрупкая фигурка в обрамлении ивовых ветвей. Глаза... Больные. Очень больные. И губы... дрожат.

— Нэй...

— Не смей больше искать встреч!

Пытаюсь встать, но меня возвращает обратно льдистое:

— Не ходи за мной!

И зелёный полог снова смыкается. Погребальным саваном.

Лунная излучина, поместье Ра-Гро,

дневная вахта

Сижу, обхватив руками подтянутые к груди колени, и смотрю, как вода тщетно пытается забраться на берег. Выше и ниже по течению шумят перекаты, а здесь, передо мной, насколько хватает взгляда — ровное и быстрое течение. Недовольное тем, какие узкие пределы поставила ему природа. Вырваться бы на свободу и похоронить под сверкающей и такой же гладкой, как полоса стали, гладью всё, что попадётся на пути! Вырваться бы... Хоть на мгновение. Нет, не получится. Ни у тебя, ни у меня. Если только не произойдёт чудо.

Гибкое длинное удилище, задорно свистя, рассекает воздух, расправляя кольца волосяной лески, и весенняя муха, ещё минуту назад вяло ползавшая в траве, совершает свой последний полёт, шмякаясь об воду на расстоянии двадцати шагов от того места, где и находится безжалостный рыбак. Плюх!

Ш-ш-ш-ш-ш... Это шумит река, пытающаяся унести наживку с собой. Напрасно старается: леска выбирается до предела, и уверенные руки начинают вновь сматывать и укладывать на траву упругие кольца.

Отец ловит рыбу. А я... Так, наблюдаю. Больше всего на свете люблю смотреть. Правда, этого слишком мало для проникновения в суть вещей, но я не стремлюсь заткнуть за пояс философов, плетущих изящные кружева теорий. Я просто смотрю. Праздное созерцание повторяющихся действий позволяет успокоиться и найти выход из тупика жизни. Так говорят. Но мне выход всё ещё не виден. Наверное, даже лениться умею плохо.

— Будешь слишком часто хмуриться, появятся морщины, — замечает отец.

— Ну и пусть. Зато буду выглядеть умнее.

— Вообще-то, лоб в складочку — ещё не признак глубокого ума.

Поднимаю взгляд от воды. Нет, не затем, чтобы понять, смеётся мой родитель или говорит серьёзно: настоящая мудрость всегда улыбчива и смешлива. Просто получаю удовольствие, глядя на него. На гибкую фигуру, на переплетения вен под бледной кожей запястий, на сложенную вдвое и немыслимым узлом завязанную косу (а иначе она стелилась бы по земле), на скупые, точные движения.

— Не переживай, сын. Всё наладится.

— Уже не верю.

— А вот это зря, — следует мягкий укор. — Если не будешь верить, потеряется надобность в том, к чему стремишься.

— И что? Станет только легче: зачем гнаться за птицей, не дающейся в руки? Можно ведь и шею свернуть.

— Экий ты у меня мудрый стал, — смеются жёлто-зелёные, совсем кошачьи глаза в тени соломенной шляпы. — Не по годам мудрость.

— Ещё скажи: не по голове шапка, — ворчу, любуясь отцовской улыбкой.

— А вот теперь ты меня пугаешь, — обращённый на меня взгляд становится внимательнее.

— Чем?

— Кто или что заставило тебя усомниться в себе самом?

— Разве я сказал, что сомневаюсь?

— Сказал.

— Когда это? Не помню. Не было таких слов.

— Слова, слова... — отец качает головой. — Хочешь, открою тебе тайну?

Азартно щурюсь, совсем как в детстве:

— Страшную?

— Очень!

— Открывай!

— Слова всего лишь инструмент для изложения мыслей. То, насколько ты умеешь ими пользоваться, определяет значимость твоих речей. Если умеешь плохо, то самые красивые и умные слова не помогут выразить даже простенькую мысль. И наоборот, имея под рукой только горсть грубых деревянных бусин, можно объяснить, как устроен мир. Если умеешь это делать.

— Нанизывать бусины на нитку?

— Именно. На нитку смысла.

— И какое отношение всё это имеет ко мне?

— Самое прямое. Ты и не заметил, как вскользь брошенная фраза открыла чужому уму то, что пряталось в твоём. Даже если ты всего лишь повторил чьё-то замечание... Не сомневайся в себе понапрасну, сын. Не надо. Сомнения полезны только в том случае, если ты видишь пути избавления от них. А бестолковые обиды... Они ни к чему не приведут. Лишь замедлят шаг.

— И вовсе не бестолковые.

— Тогда скажи, что тебя тревожит, — предлагает отец.

— Тревожит?.. Так, чтобы прямо, ничего. Мелкие детали. Случайные события. Что-то, чего я никак не могу схватить за хвост.

— Потому что не видишь хвоста.

— Да, пожалуй... Но это не проблема. Пока не проблема.

— Есть что-то ещё?

— Наис.

— Что с ней?

— Она видела моё свидание с рекой.

— О! — Отец понимающе вздыхает. — Это должно было случиться.

— Знаю. Но не так рано! Я надеялся, что сначала мы... в общем... попробуем сделать всё, как у всех.

— Она огорчилась?

— Не то слово! Кричала, чтобы я не смел искать с ней встречи.

— Сурово.

— Ещё как! И не стала меня слушать.

— А что ты мог ей сказать? — отец грустно улыбается уголками губ. — Так заведено? Так надо, чтобы не прервался род? В этом нет ничего личного? Она не поверит. Сейчас не поверит. Даже если будет знать, что в тот миг ты думал только о ней. Ведь, думал?