Богема - Ивнев Рюрик. Страница 31

– Надо позвонить в милицию, – шепнул он жене, – попросить наряд, иначе толпа сорвет вечер.

Та кивнула и, закрыв кассу, начала пробираться к телефону мягкими вкрадчивыми шагами, точно собираясь совершить что-то недозволенное. За входными дверями на улице раздался страшный шум, послышались возгласы:

– Пропустите! Пропустите участника.

Долидзе услышал знакомый голос, смех и шутливую жалобу:

– Помогите, я не могу пройти.

Расталкивая толпу, он кинулся к входу. Но в это время группа студентов подняла на руки смущенного и смеющегося Есенина, волосы которого, освобожденные от слетевшей меховой шапки, развевались во все стороны, как паутинные флаги радости.

– Есенин! – кричали молодые восторженные голоса. – Дорогу Есенину!

Появление любимого поэта еще более раскалило желание молодежи прорваться на вечер. Уцепившись за его пиджак, несколько человек ворвались в зал, опрокинув контроль. Долидзе пошел навстречу жене, выползавшей из телефонной будки с видом человека, зажегшего фитиль, ведущий к пороховому складу.

– Через пять минут будет наряд. Дежурный знакомый, – шепнула она.

Это подбодрило Долидзе, натянувшего на лицо унылую гримасу. Он боялся, чтобы кто-нибудь не заподозрил, что ему отлично живется, и он, как деревенская баба, боялся «черного глаза».

– Ты постой здесь, – сказал он жене, – а я пойду к поэтам. Надо начинать.

Согнувшись, как-то принизившись, испещренный морщинами забот (все это достигалось легким усилием воли), он пробрался в «артистическую», наполненную поэтами. Некоторые из них были бледны, взволнованны, густо напудрены. Все улыбались, иронизируя над волнением и не имея сил от него освободиться. Веселый Есенин и тот, казалось, заразился этим трепетом, охватившим выступающих перед толпой, которую каждый в душе презирал и тайно боялся. Пусть она нелепа, глупа, жалка, жадна до зрелищ и скандалов, не способна оценить настоящие стихи и отличить истинное дарование от декламации, но в этой тысяче всегда найдется десяток людей, по-настоящему понимающих и ценящих поэзию. И это служит утешением каждому поэту. По странному капризу судьбы не они, а толпа возносит на руках любимцев и топчет ногами тех, кто не удостоился ее избрания, не сумел сохранить любовь. Случайная толпа – что может быть капризнее, несноснее, восторженнее и опаснее!

Поэты, собравшиеся выступать, готовились к бою. Они стояли группами, и за их поверхностными разговорами у каждого господствовало желание – откровенное и прямое: чтобы провалились все без исключения, а он победил эту таинственную массу, гудящую за тонкой стеной.

Старенький словоохотливый профессор, нервно теребя пенсне, перебирал листки вступительного доклада. Начинающая поэтесса – хорошенькая и наивная – подходила ко всем и, опуская глаза, спрашивала:

– Как вы думаете, трех стихотворений достаточно или прочесть больше?

Она выступала в первый раз и не замечала насмешливых и злых улыбок, сыпавшихся на нее со всех сторон. Когда она обратилась к Есенину, он схватил ее за руку и заговорил нараспев утрированно нежным тоном:

– Милая, прочтите хоть сорок стихов, вас будут слушать с удовольствием!

– Правда? – приняв это всерьез, вспыхнула поэтесса. – Сорок стихов у меня не наберется, но я прочту пятнадцать.

Долидзе, услышав последнюю фразу, подошел к ней. Он вмешался в разговор с ласковой улыбочкой, от которой разило фальшью:

– Дорогая, больше двух нельзя, столько выступающих… не хватит времени.

На нее вдруг нашло затмение. Забыв, что она, неделю назад придя к нему на квартиру, целый час уговаривала его поставить свое имя на афишу, теперь, гордо подняв голову, небрежно уронила:

– Для меня у публики найдется время.

Федор Ясеевич посмотрел на нее черными, как маслины, глазами и промолчал. Он лучше других понимал: в этой атмосфере кулис все, так или иначе, рехнулись – одни больше, другие меньше. Девочка тронулась больше всех. Хорошо зная публику, он не очень беспокоился, что ей удастся исполнить угрозу и отнять больше положенного времени. Мысленно попросил: дай Бог, чтобы удалось прочесть хоть одно…

– Начинается, начинается… – пронеслось за кулисами.

Раздался скрипучий голос профессора, начавшего читать по листкам. Кто-то крикнул: «Громче!» Профессор откашлялся и умоляюще огляделся по сторонам. Долидзе делал ему какие-то знаки, незаметные для других, которые при дурном направлении мыслей можно было так расшифровать: «Читай громче, иначе не получишь ни копья».

Впрочем, его жестикуляция, может, означала что-либо более благопристойное, во всяком случае, результаты получились хорошие: профессор выпрямился и поскакал на бумажном коне красноречия. Аудитория прослушала его довольно внимательно и наградила хлопками, которые при некотором оптимизме можно было принять за аплодисменты.

Начались выступления поэтов. Первыми слово получили юнцы, добивающиеся славы при помощи необыкновенных галстуков и более чем обыкновенных стихов. Их встречали насмешливыми выкриками, которые они принимали за одобрение.

Одним из первых выступил Владимир Эльснер, явившийся в трусиках и фуфайке, с золотым обручем на голове. Его появление привело публику в дикий восторг. Запахло цирком, лошадьми, сырыми опилками и дешевыми белилами.

Эльснера долго не отпускали, заставляя паясничать, кривляться, переругиваться с публикой. Он прочел стихотворение из односложных слов. Ему устроили насмешливую овацию. Володя весело улыбался, не обманываясь в цене аплодисментов.

За кулисами раздалось шипение.

– Разве можно было выпускать этого клоуна?

– Он член «Общества поэтов».

– Ну и что?

– Это безобразие!

– Я не буду после него выступать.

Долидзе старался успокоить участников., и так как никто не хотел выступать, подскочил к взволнованной юной поэтессе, не подозревавшей о его коварстве.

– Правда? – воскликнула она, устремив на него красивые и наивные глаза. – Ну, я выступлю… Пятнадцать стихотворений довольно? У меня больше нет.

– Читайте сколько хотите, – махнул он рукой, – только идите скорее.

Девица вышла на эстраду. Ее встретила тысяча молодых ртов, набитых веселыми, яркими зубами. Остановилась у кафедры. Сердце ее учащенно забилось.

Аудитория, которую выступление Эльснера привело в игривое настроение, продолжала хохотать и волноваться.

– В чем дело? – смущенно пролепетала поэтесса Долидзе, выползшему следом за ней.

Он поднял руку. В зале наступила относительная тишина.

– Товарищи! Перед вами молодая поэтесса… (Он назвал фамилию.) Соблюдайте тишину. – И удалился.

Все было неожиданно, публика затихла и впилась глазами в сцену.

– «Мой жених», – произнесла девушка название стихотворения, но прочесть ей не удалось. Оглушительный хохот прокатился по залу и, не останавливаясь, начал, подобно волнам, перекатывать с одного конца на другой; она стояла смущенная, затихшая, не зная, что делать.

Кто-то крикнул:

– Где твой жених?

Раздался новый взрыв хохота. Кто-то насмешливо ответил за нее:

– Мой жених – черномазый, который представил меня.

Раздались насмешливые крики:

– Жениха! Жениха на эстраду!

Долидзе, услышав шум, не понимая, в чем дело, решил успокоить зал.

Его встретили аплодисментами и возгласами:

– Жених грядет… жених!

Публика распоясалась окончательно. Кто-то крикнул:

– Под ручку! Встаньте под ручку.

Поэтесса поняла, что самое лучшее уйти, что она и сделала под свист и вой аудитории, похожей на взбесившегося зверя.

Долидзе с трудом успокоил молодежь, и вечер, прерванный неожиданным скандалом, продолжился…

Я стоял за кулисами и тихо разговаривал с Мариенгофом.

– Когда будет твоя очередь, – шептал Анатолий, – ты выходи и скажи: «Перед этим зверинцем выступать не буду». И уходи с эстрады. То же самое сделаю я, может, чего-нибудь прибавлю, в зависимости от обстоятельств…

– Хорошо, хорошо, – ответил я.