Отражение (СИ) - Ахметшин Дмитрий. Страница 20

— Попробуйте дать ему немного свободы, — говорила она, положив перед собой на стол свои пухлые, сдобные руки. — Скажем, пять-десять минут в день. Вы не поверите, как сильно он будет вам благодарен.

— Вы совсем не знаете Данилку, — с укором говорила мама. — Он ведь болеет. Он ведь может умереть в одиночестве!

Кровотечение всегда наступало неожиданно. Вот ты на прогулке с остальными детьми, и в то же время — не с ними, в каком-то другом мире, воображаешь, что хруст снега под валенками — это рык и рёв чудовищ в недрах горы, куда ты прямо сейчас спускаешься, что забрало (заиндевевший от дыхания шарф) тревожно поскрипывает, будто готовится принять удар… а в следующий момент сидишь и зажимаешь варежкой нос, запрокидывая голову, как учила мама. На самом деле она говорила: «Не запрокидывай голову», но Данил, как и многие дети, ставил многие выражения с ног на голову. Ямочка над верхней губой становилась котлом, полным кипящей крови, во рту неожиданно сухо и горячо.

«Как же я подпустил к себе всех этих чудовищ, — растерянно думал мальчик. — Ведь я был таким внимательным! Этого просто не могло произойти».

Но это происходило.

— Чего это ты здесь расселся?

Данил видит перед собой Валеру Козлова и его друзей. Валера — настоящий воин. Он не плохой, совсем нет — но как человек он полная противоположность Данила. С раннего детства, с первого сказанного слова (это слово было не из простых — «отец», и отец как раз стоял возле кроватки, дородный мужик с седыми усами, бесцветными глазами и в военной форме) он знал, чем будет заниматься. Он хотел командовать армиями, собственнолично стоять на передовой с автоматом и со штык-ножом.

Такие люди пугали Данила… откровенно говоря, в тот период жизни его пугали все люди. Он сполна осознал это позже, уже будучи в школе, когда вдруг сказал себе однажды, лёжа в кровати без сна: «Наверное, появись из тумана за окном сейчас чудище, какой-нибудь Шаб-Ниггурат из старых легенд, я бы испугался его куда меньше, чем всех этих людей, что спят, ругаются, ходят и смеются этажом выше и ниже. С самого рождения каждый, кроме тех, кому повезло по той или иной причине оказаться на необитаемом острове, окружён ими, другими людьми, что выглядят совсем как ты, но никто не знает, кто или что они такое. Жуть, правда?»

Приходя в школу, он садился на последнюю парту, чтобы точно знать, что сзади никого нет, кроме портретов бородатых мужиков в рамках, и всё равно чувствовал за стенкой, в другом классе, чужое совокупное дыхание.

В тот момент, когда Данил поднял на Валеру идеально круглые, совиные глаза, тот сказал:

— Да у тебя нос кровит. Ты что, в стенку врезался?

Мальчишки, которые также точно знали, чем будут заниматься в жизни, а собирались они подчиняться самому сильному, захихикали.

— Он так тебя испугался, что сам себя по носу ударил, — сказал один.

— Ну-ну, — сказал Валера, глядя на Данила сверху вниз и переваливаясь с носка на пятку. Руки в карманах. — Мужик ты или нет? Если ты собираешься сидеть здесь и ныть, тебе нужно приходить в сад юбке.

У него получалось: «музыг», губы дёргались (особенно верхняя), пытаясь сдержать ухмылку. В голове его уже созрел план коварного удара в тыл противнику, к которым для Валеры автоматически причислялся каждый, кто не торопился стать ему союзником в играх на грани детской жестокости.

— Эй, ребята! Давайте отберём у него штаны. Пускай сходит к воспиталке и попросит у неё юбку.

— Зароем их в снег! — с восторгом подхватил кто-то.

— Посмотрим, как он побегает по морозу…

Внезапно круг детей разбил серый мохнатый валун — тётя Тома, та самая «воспиталка», которую никто не отважился бы так назвать в глаза, зато за глаза называли все. Посмотрела на Данила, который снова, запрокинув голову, принялся промокать нос варежкой, а потом обвела строгим взглядом других ребят.

— Что здесь происходит, дети? — спросила она, и Валера потупился. Его свита начала потихоньку отползать в стороны, будто опасаясь, что камень воспитательских телес сейчас покатится вперёд и вомнёт их в снег.

— Да ничего, тётьтома… Этот нытик…

— Да как вам не стыдно! Он же ваш товарищ!

— Это не мы его ударили, — завыл кто-то из мальчишек. На лице Валеры отразилось облегчение. Было видно, как претит ему оправдываться — даже если он ни в чём не виноват. Валера собирался совершать поступки, а не оправдываться за них.

Тётя Тома набросилась на говорившего, словно первобытный, обросший мехом коршун из северных широт.

— Так вы могли бы не стоять истуканами, а позвать меня!

Она помогла Данилу встать, отряхнула его от снега. За её спиной все участники импровизированного театрального представления по одному скрывались за кулисами под молчаливое одобрение зрителей, которые тоже начали потихоньку расходиться.

— Они тебя не обидели?

— Не знаю, — сказал Данил. У него кружилась голова. Пар, вырывающийся изо рта, казался багровым.

Тётя Тома взяла мальчика за руку, провела мимо играющих детей в помещение, заставила вытереть о коврик ноги и подтолкнула к раковине.

— Умойся, а я схожу за салфетками и ватой.

— Придёт тётя медсестра?

— Нет, что ты. Это просто кровь из носа. Никаких уколов, — она подмигнула мальчику в висящее над раковиной зеркало и нахлобучила глубже его шапку. — И медсестру мы, пожалуй, звать не будем.

Она подождала, пока он смоет с подбородка и верхней губы кровь, потом сказала:

— Никаких медсестёр… при одном условии. Если мы с тобой не будем говорить твоим маме и папе, что у тебя снова шла носом кровь. Ладушки? Ну зачем их беспокоить!

Данил пожал плечами, разглядывая в зеркало курчавые волоски, торчащие из подбородка тёти Томы. Она не уходила. Люди в белых халатах со всеми их хитрыми блестящими штуками, которыми так и норовят залезть тебе в ухо или нос, не пугали мальчика — не то, чтобы он насмотрелся их достаточно за свою жизнь, хотя и это тоже. Всё дело в ощущении, которое Данилу запомнилось очень хорошо — ощущении вынужденной покорности. «Тебе никуда не деться из этого кресла, — шептало оно, стискивая до немоты руки и вызывая судороги в ногах. — Они будут делать с тобой ужасные, болезненные вещи, и называть это уходом за здоровьем». И воспитательницу тоже можно понять. Она не хотела лишаться еженедельного пайка из сладостей.

Грозовая туча начала рассеиваться, только когда он пролепетал:

— Хорошо, тётя Тома.

Она уплыла за горизонт, так и не сняв верхней одежды и оставляя мокрые следы на паркете. Данил склонился над раковиной, вглядываясь в красные полосы на белом фарфоре (от него, как и от снега, в голове раздавались беззвучные хлопки, вспышки боли) и пузыри крови у сливного отверстия. Потом, повинуясь порыву, повернулся и захлопнул дверь.

Что-то должно было произойти. Кровь не останавливалась. В глотке горячо, будто она поднималась по пищеводу, в желудке пусто и нехорошо. Вместо того чтобы просто стоять над раковиной и ждать тётю Тому с ватой или запрокинуть голову, как Данил обычно поступал, он зажал одну ноздрю и принялся усиленно дышать. При каждом выдохе зубы стукались друг об друга и вызывали где-то в недрах головы странное певучее эхо.

Я просто уроню голову в раковину и усну, — рассеянно думал он. — Не просто же так она такой же формы, как моя голова? И белый фарфор… холодный, как снег.

Стало жарко. Мальчик снял шапку, не переставая дышать через ноздрю. Раздался звук, как будто что-то где-то оборвалось, и кровь хлынула потоком. Сначала красная, как гранатовый сок, она приобрела оттенки чёрного бархата.

И тогда из особенно большого кровавого сгустка появился он. Чёртик с кирпичного цвета кожей, которую сеточкой оплетали вены. Маленькие лапки скользили по фарфору, коготки скрипели и оставляли на раковине еле заметные отметины. Хвост метался из стороны в сторону, будто хвост крошечной гадюки. Существо раскорячилось, отчаянно пытаясь удержаться на ногах. Оно неминуемо провалилось бы в слив, если б Данил, сам того не желая, не подставил палец, чтобы чёртик за него уцепился…