Отражение (СИ) - Ахметшин Дмитрий. Страница 52

* * *

Том чувствовал неладное ещё с начала недели. Кололо сердце («искрило», — как он сам это называл), воздух то и дело превращался в мокрую тряпку и ни за что не желал пролазить в горло. Он много молился, а на каждое — малейшее — изменение в миропорядке отвечал, задыхаясь: «вот оно!»

Но каждый раз это оказывалось что-то другое.

— Уж не собрался ли ты отбросить раньше времени копыта, — спрашивали его за партией в бридж. — У тебя прямо глаза какие-то страшные. Ух!.. Прими лучше лекарство. Доброе виски ещё никому не вредило.

— Спасибо, — отказывался Том. — Я, пожалуй, не буду.

Выпив, он запросто может проморгать момент, когда кто-то там, наверху, начнёт бить в барабан. Он позовёт: «Ну где же ты, старый Том?» А старый Том будет дегустировать напитки… нет, этого нельзя допустить.

* * *

Первым тревожным звоночком стал случай на озере.

Тот же бар, каштаны за окном и пахнущие скипидарной мазью руки бармена.

— Одну даму вчера клюнула чайка, — провозгласил он, будучи не в силах держать в себе инфекцию новости.

Новость уже не была для бармена новостью уже часа четыре. Но он терпеливо ждал, пока под его покровительством соберётся достаточно народу.

— Что за дама? — спросил кто-то.

Отозвался лодочник — судя по всему, свидетель произошедшего. Сопровождаемый благосклонным кивком бармена, он с радостью принял выделенную ему роль. Проскрипел:

— Приезжая. Такая, вся зализанная, и ты бы видел мартин, на котором эта кукушка сюда принеслась.

— А кто грёб?

— Сама гребла. И не только полами манто…

Дружный смех.

— Что за чайка? — спросил Том, который сидел в дальнем углу за одиноким круглым столиком, где специально для него всегда стояла лампа и лежала парочка книг. Сейчас это Экзюпери и Достоевский. Местного розлива грамотеи то и дело пытались подсунуть ему то Библию, то какие-нибудь откровения Евангелистов, которые он листал и откладывал с тёплой улыбкой. «Не хотите же вы, чтобы я убивал вам вечер вдохновлённым цитированием всех этих книг?» — говорил он завсегдатаям.

На секунду установилась пауза, а потом смех возобновился — уже по другому поводу.

— Тебе следовало спросить «что за дама», как это сделал Свифт. Разве тебе не интересны женщины?

— Я уже старый, — без обиняков сказал Том. Ему не хотелось спорить. Усталость должна свисать из-под его век похожими на мошонку мешками — сегодня он очень плохо спал. Так к чему изображать из себя молодого?

Лодочник пожал плечами, и скорчил рожу, однозначно напоминающую лягушачью. Он и был Лягушонком — прозвали его так за бородавчатое лицо (все завсегдатаи уже выучили их количество и расположение наизусть. Одна над верхней губой, две под правым веком, ещё три прямо на подбородке, в них, как в клумбах он отращивал длинные волоски. И ещё одна за левым ухом, прикрытая длинными волосами — лодочник показывал её только избранным. Другое дело, что избранных за каждой карточной партией набиралось на целый стол). Это прозвище, казалось, пошло из глубины веков, в которой зародился Лягушонок — может, со школьной скамьи. С годами он начал всё больше напоминать цаплю. Цаплю, которая съела лягушонка.

— Свифт, пожалуй, постарше тебя года на три, — сказал он и улыбнулся, показав череду неровных зубов.

Тому было всё равно. Он повертел застывший на стойке стакан, задумчиво посмотрел через его грани на свет. Кусочек стекла сверху сколот, и стакан напоминал начавшую подтаивать ледяную фигуру.

— Так что это была за птица?

— Чайка. Такая, вся прилизанная… словом, обыкновенная чайка.

— Так что, дама приехала к нам покататься на лодке?.. — спросил кто-то ещё.

— Понятно, — сказал Том, и отошёл.

Чайка, ну надо же… женщина, судя по всему, не пострадала, иначе лодочник начал бы разговор с этого. Всё-таки не часто в Бодега Бэй приезжают посторонние, тем более такие, силуэт которых можно вырезать из какого-нибудь модного журнала.

Чтобы не сидеть порожняком, Том заказал виски: «И побольше льда. Всё равно, я сегодня не пью, так пускай хоть остужает руки». И принялся размышлять об озере, похожем с высоты на магнит, иногда притягивающий туристов.

Это на самом деле огромное озеро. Тёплый климат Пенсильвании делал из него почти что море — настолько важно накатывали на берег волны от какой-нибудь прогулочной лодки, настолько мягок был песок и настолько громки крики чаек и крачек. Дальний берег его выглядел как мираж. На одном берегу раскинулся городок, на другом — коттеджи, красные крыши которых плавали среди зелени, словно вершины далёких скал. Странно было даже подумать, как это туда смогли добраться люди, которые просыпались после полудня (к фермерам это не относится — зачастую они ночевали прямо на поле, нырнув в волны кукурузы), и с такой леностью перемещались по залитым солнцем улицам. Даже названия улиц намекали на местный ритм жизни: «Долговозная», «Стреножная», «Большого потока»…

Тому уже за семьдесят. Это очень просто звучит, но не так-то легко принять. Что Том никак не мог запомнить — так это свой возраст. Всё время вылетает из головы, проклятое непростое число… да ещё и меняется каждый год! Куда это годится?

Седина укоренилась глубоко в волосах, и это было очень заметно. Одним из любимейших занятий Тома было пропускать своего парикмахера, отчего шевелюра его неуёмно разрасталась. У него выдающийся подбородок, тронутый плесенью-бородкой, надбровные дуги, напоминающие камни, на которых точно мох наросла землистого цвета кожа. Бесцветные, похожие на выбеленные водой голышки, глаза смотрели прямо, зато рот всегда пребывал в движении, послушный каким-то своим, внутренним ветрам и ураганам: то в эту сторону накренится, то в ту.

Том высок, сух и крепок. Кажется, если бы где-то в окрестностях городка водились каннибалы, и им бы попался этот старик, прожевать его мясо они бы просто не смогли.

Том работает настоятелем в местной протестантской общине. Это занятие, которое не требует что-то делать руками, но головой приходится работать — будь здоров! Так работать, что шляпа прохудилась уже в двух местах, и Том подозревал, что большую часть ценных мыслей он теряет не из-за старости, а из-за этих дыр.

* * *

Не прошло и суток, как история с птицами получила продолжение.

День клонился к вечеру, и на сверкающей от солнца улице произошла встреча бредущего домой священника и мальчугана с соседней улицы.

— Триста девяносто один. Триста девяносто два.

Том оглянулся, с десяток секунд смотрел на удаляющийся белобрысый затылок.

— Триста девяносто девять.

Посигналили; Том отошёл на обочину, пропуская автомобиль. Из-за стекла махал рукой кто-то из знакомых, но Том не заметил.

— Эй, Сидрик!

Мальчишка обернулся. Сказал вместо приветствия, но тем тоном, которым должно звучать «здрасте!»:

— Четыреста!

— Где?

— Да вон же, над вами!

Том поднял голову, но ничего не увидел, кроме птахи на проводе.

— Как отец?

Сидра назвали Сидром за шевелюру, напоминающую кипучесть напитка. А ещё за то, что зачали его, как рассказывал его собственный отец, местный плотник и стропальщик, в окружении бутылок с самодельным алкоголем.

Было Сидру, кажется, лет семь от роду.

— Хорошо, — мальчишка не стал вдаваться в подробности. Он аккуратно обошёл линялый мусорный бак и, очевидно, нашёл за ним богатую почву для продолжения подсчёта.

— Что ты там делаешь? — не вытерпел Том.

Но мальчик был занят. Губы его шевелились, карманы шорт топорщились от устремившихся туда, словно космические корабли в бесконечность космоса, рук. Майки на нём не было, плечи и грудь загорелы до черноты.

— Четыреста пять воробьёв! — наконец, провозгласил он.

— Ты умеешь считать до четырёх сотен?

— До четырёхсот пяти. Даже ещё больше могу. Потом идёт четыреста шесть…