Отражение (СИ) - Ахметшин Дмитрий. Страница 73

Он оставляет первое лицо и принимается за другое, стараясь сделать его похожим на эталон в подкорке сознания. Грязь дождливого лета… идеальный материал. Руки грубы и неумелы, но они точно знают что делать. По внутренним стенкам черепа будто ползают улитки.

За пустырём жилые дома, по тротуару проходит мама с коляской и дитём, которое топает следом, держась за материнскую руку. Девочка видит Алексея (Толмачёв тоже её видит, но будто краем сознания, почти не отдавая себе в этом отчёт), показывает пальцем, отцепляется от матери с твёрдым намерением составить этому странному дяде компанию.

— Это не песочница… — слышит Алексей увещевательный тон женщины. — Дядя, наверное, потерял часы… Видишь, как грязно? Подсохнет немного, тогда и будем с тобой играть…

Они уходят. Алексей заканчивает третью маску — остервенело, будто подозревая, что никто и никогда не будет больше говорить, что он потерял часы. На него станут коситься. Ускорять шаги, рискуя забрызгать обувь и одежду. Громко молчать и переходить на другую сторону улицы. Робко заговаривать, класть на землю рядом с левой его ногой в ботинке от Келвина Кляйна, приведённом в совершенно негодный вид, милостыню. Вот только смеяться не будут.

Даже самые чёрствые чувствовали, что вокруг этого сумасшедшего воздух становится неподвижным, и бездомные собаки, которые бродили вокруг, привлечённые неожиданно приятным нисхождением до их уровня двуногого, пытаясь приблизиться, натыкались на невидимую стену. Одни начинали лизать её, другие грызли, но в большинстве своём просто, скуля, отползали.

К тому времени, когда он заканчивает четвёртое лицо (делает рот поглубже, наклоняется, дует), первое начинает разваливаться. Алексей сгребает его и суёт в карман пиджака, с тем, чтобы потом переложить в ящик стола, в ту заветную коробку из-под Монополии.

Воспоминание тает.

Шатаясь, Толмачёв бредёт к шкафу-купе, открывает дверь, чтобы провести рукой по ровным рядам пиджаков, рубашек и брюк. Может, это просто сон… Но одежды в шкафу меньше, чем должно быть. Один за другим мужчина дёргает выдвижные ящики, носки и нижнее бельё рассыпаются по полу. Из последнего ящика выпадает грязной комок. Брезгливо, двумя пальцами, Алексей берёт брюки и встряхивает. Безнадёжно испорчены. На коленях пятна, в одном месте дыра, края которой испачканы в крови. Так вот откуда эта ссадина!

Он долго, бездумно глядит в окно. Там солнечно. Солнце светит уже два дня, шоссе, как объевшаяся змея, запружено автомобилями — в это субботнее утро все подались за город. В стекло ткнулась пчела, побарахталась на карнизе (наверняка горячем) и улетела. На пустырях и газонах, в парках или на строительной площадке, можно ли в такую погоду найти хоть пядь мягкой, податливой земли?

Алексей Толмачёв был уверен, что можно.

3.

Всю грязную одежду он упаковал в полиэтиленовый пакет и вынес на помойку. Думал, заметили ли домашние какие-нибудь странности в его поведении, но в конце концов, решил судить по себе. Если бы у жены выросли рога, Алексей не обратил бы внимания, пока она не сшибла бы ими люстру.

Эти лица в земле… Толмачёва не покидает ощущение, что он где-то уже видел этого человека. Где-то, кроме своего воспалённого сознания.

Он должен прояснить этот вопрос. Увидеть его воочию, спросить: «Зачем ты меня мучаешь?».

Отменив на сегодня все встречи, Алексей курит и смотрит в окно, где к вечеру становится по-настоящему жарко. Пытается вспомнить. Но глаз зоркого ястреба, как оказалось, не шибко дружит с нейронами и прочими хитрыми клетками серого вещества. Он давно подозревал, что маниакальная привязанность к чужим визиткам и бэйджикам на крупных мероприятиях, а также фотографиям на каждый номер в телефоне имеет под собой более крепкую основу, чем простая педантичность. Как выглядел дёрганый парень, с которым он общался позавчера на джазовом фестивале? А вот, например, надбровные дуги, которые Алексей так точно вычерчивал ногтем, похожи на оные у одного актёра, которого они с женой наблюдали не так давно по телеку. Но тоже мимо: этот актёр — Джордж Клуни. Какое, скажите, отношение может иметь старина Джордж к этому помешательству?

Нет, нет, нет… всё не то.

Лед Зеппелин закончили свою одиссею по лестнице прямиком в рай, голос диктора монотонно излагал прогноз погоды. Постепенно смысл фраз начал доходить до Алексея, заполнил его целиком, вызвав приступ паники.

Тёплая погода, — диктор заливался соловьём — Наконец-то будет повод выбраться за город. Только будьте осторожны, разжигая костры. Вместе с южным тёплым фронтом к нам придёт и засуха.

Засуха…

Если сейчас можно найти холодную, влажную, податливую землю, то кто знает что будет завтра?

Додумывал эту мысль он уже влезая в кроссовки для бега.

— Может, расскажешь, куда ты намылился? — спросила с кухни жена.

— Важная сделка, — сказал Алексей, запихивая шнурки в обувь. — На грани срыва, и всё такое.

— Даже ужинать не будешь? — в голосе Ольги не было и нотки удивления. Она протирала тарелки — Алексей слышал, как скрипела по фарфору тряпка.

Мужчина покачал головой и открыл дверь.

— Встретишь Виталю, пришли его домой. Уверена, он где-то во дворе, но… что-то частенько он стал задерживаться. Может, поговоришь с ним?

Толмачёв не ответил. В ожидании лифта он опустился на корточки и рисовал в пыли едва заметные окружности, снабжая их характерными чертами. Палка-палка-огуречек… знать бы, что за человечек.

Этой ночью не нужен был фонарь. Алексей отрастил новую пару глаз, как у долгопята, смешного восточноазиатского примата, способного видеть в темноте куда лучше кошки. Находил свежую землю по запаху, углубившись в парк, обезлюдивший с наступлением подлинной ночи, и сидел там, разминая комки земли. Какой-то бродяга, подсвечивающий себе дорогу старым сотовым телефоном, наткнувшись на Толмачёва, бежал со всех ног. На него с задумчивостью статуй с острова Пасхи или египетских сфинксов смотрели люди… один человек, чьё лицо словно нарисовано на воздушных шарах, надутых сильно и не очень. Одно размером с ладонь, другое поместилось бы на чайном блюдце, на третьем, казалось, можно было уместить пятую точку. Чтобы создать его, в своём эксцентричном рвении Алексей вывернул несколько плит, составляющих тротуар.

Лица изобиловали множеством деталей. В скулах пульсировали вены, которые на самом деле были дождевыми червями. Рты в самом центре сложенных трубочкой губ Алексей выкапывал сначала пальцами, а потом обломанной веткой. Опускался на колени и дул, и казалось, что отверстие становится глубже. В какой-то момент Алексей думал, что вот сейчас почувствует ответное дыхание, пусть даже едва слышное: для человека, которому только что сделали искусственную вентиляцию лёгких, этого было бы достаточно.

Тот бродяга сбежал… а потом вернулся. Задом наперёд, будто кто-то тянул его за куртку. Снова ушёл, так же, пятясь. Алексей не смотрел на него, он продолжал свою работу, словно музыкант, одержимый идеей за один бесконечно растянувшийся вечер написать альбом.

Фонари мигнули и погасли. В сторону каруселей прошла шумная компания, болтая на незнакомом, писклявом языке, а потом вдруг, как кукурузное зёрнышко, которое выплюнули в небо, на западе взошло солнце. Снова наступил тёплый, томный вечер, так любимый мамочками с колясками. Лица остались, и голуби, проносящиеся мимо, бросали иссиня-чёрные тени, делая их ещё более чумазыми.

Толмачёва здесь уже не было. Он ушёл, шатаясь, как пьяный, и ковыряясь в зубах веткой. В кармане гремела мелочь, которую он держал для заправщиков. В воздухе, над холодными канализационными люками в тени сталинок, в полуподвальчиках, заваленных всяким хламом, снова стояло предчувствие дождя.

На любом пятачке, где из-под корки асфальта или бетона проглядывало немного свежей, здоровой земли, Алексей лепил лица. От него шарахались. Собаки крутились вокруг, подвывая и поджав хвост. Полицейский наряд заинтересовался безумцем, но быстро исчез, когда Алексей стал вдыхать тёплый воздух в земляные лёгкие.