Все лестницы ведут вниз (СИ) - Чернышев Олег. Страница 18

Вновь ей представилась горькая возможность ощутить свою слабость и бессилие, а ведь как было бы хорошо, замечательно, если бы у нее получилось отговорить одноклассников от этой затеи. Казалось ей, будь она немного упрямее как Аня, не мямлила бы так, спотыкаясь через два слова, то точно бы одноклассники сами отдали эту злосчастную петицию, и она, гордая за себя, победоносно понесла бы разорванную на части записку в мусорное ведро. Случись так, Лена могла бы почувствовать, что в некотором роде оплатила долг перед Аней.

До того увлекшись своим монологом, что она, сильно возбужденная своей же речью, в течении урока вновь и вновь прокручивала его в голове, от чего забыла предупредить Аню, какая в отношении нее творится несправедливость.

***

Появившись в кабинете на четвертом уроке, Аня ничего не могла заметить, так как интрига уже исчерпала себя и вопрос окончательно решен. Даже размашисто подписавшийся Федоров, по лицу которого в подробностях можно было узнать о всех значимых событиях дня, ничем не выдавал себя, потому как уж очень на этот раз старался быть сдержанным. Подписываясь, он считал, что тем самым поступает правильно — становится на защиту класса, находится на стороне большинства, которому его авторитетная подпись просто необходима.

Был урок алгебры, а в начале него проверочная работа, которая свалилась на головы учеников неожиданным тяжелым грузом. Федоров как всегда помог Ане, не успев для нее решить только последнее уравнение. Для Ани проверочная пришлась кстати, и дело совсем не касается учебы, как не посмотри. Это ее совсем не волнует. Необходим был повод чтобы начать разговор с Федоровым с уже подобранной, ранее задуманной фразой.

Преподаватель, собрав листы проверочной работы, объявила новую тему урока. По своему обыкновению она вызывала к доске одного из учеников, считая такой подход более наглядным. Подняв с места раздосадованного Фролова, Аня, не церемонясь, обратилась к соседу.

— Ты так что-ли подкатываешь ко мне?

Вздрогнув плечами, Федоров рефлекторно закашлял в кулак и обернувшись к склонившейся над партой Аней, свесившиеся волосы которой закрывали ее невозмутимое лицо, сказал, глупо улыбаясь:

— Нет! — словно сам вопрос очень его возмутил. — Хм, — после самодовольно усмехнулся. — Это потому что я тебе помогаю?

— А почему тогда помогаешь? — выпрямила она спину, посмотрев ему в глаза. Огненные волосы ее легли на плечи и грудь.

Он дернул плечами.

— Просто, — сказал он. — Просто помогаю. Что тут такого?

— Ага, ты просто помогаешь, а я просто ничего не понимающая идиотка. Ну да! — подводила Аня с безразлично-скучающим видом.

Федоров ничего не ответил. Его внимание сузились до размеров доски. Он силился сомкнуть грани цепи пропущенного звенья в теме урока, которое вырвала у него Аня.

— То есть, если я скажу, — повернулась она к нему, — что дала бы тебе, ты бы отказался?

Не пошевелившись, Иван продолжал смотреть на доску, но теперь его внимание приковывало не утерянное звено темы, а нещадно брошенные Аней слова, к которым едва ли можно быть готовым. Аня заметила, как к лицу Федорова от смущения подступила кровь, что заставило ее чуть заметно ухмыльнутся.

— Или ты из этих? — пренебрежительно добавила она.

— Нет! — дернулся он. — Ты просто…

— Убогая, нищая? Вы ведь так говорите? — перебила его Аня, сверкнув обжигающими зелеными искрами из своих глаз.

— Они так говорят, не я, — соврал он и откинувшись назад сложил руки на груди. Он был рад, что ему не пришлось отвечать на сложный для него вопрос.

«Ага, ты не говорил. Как же!» — сжав зубы, припомнила Аня. Вытащив тетрадь из под учебника, она постаралась сочинить очередной стишок, но мысли как застряли в какой-то непролазной яме, а строки отказывались рифмоваться. Все мешало! Федоров мешал, Ершова и Зорина мешали, Котова мешала; этот отвратительный душный класс, эта тесная школа, город мешает, все мешает! «Убогая… Да какое вам на хер дело…», — раздувая, злилась Аня. «Постоянно что-то шепчут за спиной, смеются», — продолжала она. «Все они лицемеры, как и Васильевна. У всех них только приличия и остались!»

— Федоров, — словно кость бросила она; голос ее был резкий, скрежетал как ножом по металлу. — Так и быть — раздвину. Хочется же! По тебе видно, — продолжала склонив голову над тетрадей, делала вид, что говорит как-бы между делом. — Можешь не мяться тут. Я же сама предлагаю. — Она подняла голову и пристально посмотрела в отдающие испугом глаза Ивана. — Только у меня условия.

Совсем растерявшись прямолинейной откровенности Воскресенской, будто вываливающей все имеющееся у нее на стол и, надо сказать, удивившей его проницательностью, Федоров побоялся давать хоть какой-то ответ бесцеремонной Ане, да и не знал, что и каким образом отвечать. Сдерживая мускулы лица, чтобы не дай бог как-то показать свое волнение, он продолжал делать вид, что вникает в тему урока, но вновь и вновь прокручивал у себя в голове все сказанное Аней: каждое словосочетание с ее интонацией, какой она запомнилась Ивану. Душевное равновесие его поколебалось, пошатнулось — так легко и просто. Федорову будто открылось что-то новое, волнительное, словно в одночасье он подрос и теперь может прикоснулся к чему-то ранее недосягаемому, запретному, но очень желанному.

2

По Ветхой, среди прочих четырехэтажный панельных домов этой улицы, стоит дом номер четыре, во втором подъезде которого на третьем этаже живут Воскресенские: мать с дочерью. Квартира Воскресенских — это маленькая однушка с совмещенным санузлом и крохотной кухней. Состояние квартиры жалкое: серые, кое-где почерневшие потолки, грязные, местами покрытые пятнами в скучный рисунок обои, отклеивающиеся в швах. Деревянные, создающие сквозняк летом и зимой кривые стеклом окна. Скрипучий, старый как дом паркет, покрытий коричневым рваным линолеумом. Мебель с отломанными ручками, потертые в ножках стулья, провалившийся раскладной диван и кресло, на которое уже лучше не садиться. На этом фоне телевизор в комнате и стиральная машина на кухне смотрятся как нечто из ряда вон выходящее: отличное, выделяющееся от всего остального. Старый холодильник в жару настолько взрывается своим издыхающим, расшатанным мотором, что не редко будил Аню среди душной ночи, напрочь перебив ее поверхностный сон.

При всем этом неприглядном, обезнадеживающем виде квартиры, помещения содержались в чистоте. Полы протирались Воскресенской Дарьей Николаевной с занудным постоянством: всегда в выходной день недели, и не редко в будние после работы. То, что можно назвать мебелью, никогда не примеряло на себе заметный слой пыли, интенсивно удаляемый.

В комнате Аня отвела себе отдельный угол у своею кровати, натянув веревку между стенами и повесив на нее старую дряную простыню, достав ее — забытую — из самых низов шкафа. Своих полных квадратных метров в личном распоряжении Ани вышло около трех или чуть больше. У нее были тумбочка, где лежали ручки, карандаши, исписанные стихами тетрадки, поломанные наушники, какие-то брелоки, зажигалки, спички и сигареты, три книги, две их которых без обложки. Под кроватью было всякое, о чем и говорить не стоит; это был своего рода ее склад нужных до поры до времени вещей. На стуле, что у подножья кровати, всегда аккуратно сложены вещи.

От матери Аня приобрела замечательное качество любви к чистоте и порядку. Эта черта ее характера была не столь назойлива и ревнива, как у Дарьи Николаевны, но оттого проявлялась в гораздо лучшем виде, потому как проистекала она с чувством умеренности и выражалась в искренних порывах.

На первый вид бардак под кроватью и в тумбочке на самом деле имели свой заведенный порядок, сложно организуемый при скудости пространства и места: ручки обязательно слева и в выдвижном ящике; зажигалки ниже, справа от брелоков, а книги неизменно вверху за тетрадями с записями Ани. Кровать всегда аккуратно заправлена, а вещи на стуле — чтобы не мялись — умело ею складывались. Гладить Аня терпеть не могла.