Все лестницы ведут вниз (СИ) - Чернышев Олег. Страница 43

Ох, никто не может! Даже птицам приходится возвращаться на вечно голодную землю; и они — умеющие летать — также ложатся в нее не поднимаясь, как в свое время лег добрый пес Норд.

Даже черному ангелу не дано взмахнуть крыльями — оторваться от земли. Он там, в комнате, заперт, и все пытается метаясь между стен, но не может. Силы давно покинули его крылья. Плачет, стонет он и смотрит на свои руки: на свои пустые руки; на руки без свитка и меча. Не одна слеза упала у его ног, как нарисовал Наумов — там, должно быть, тысяча, тысяча тысяч его слез.

— И взрослая девушка не обижается по пустякам. Находчивость можно воспитать. Это гораздо лучше…

— А если сойдет… — перебив, задумчиво произнесла Аня, по-прежнему глядевшая на медленно плывущие облака за окном.

— Что, прости?

— Какой же он ангел, если сошел с лестницы? Ангел чист, а земля грязна. Как он может быть ангелом, если скверной замарался? — рассуждала она вслух смотря в глаза Татьяны Алексеевны.

— Это там так написано?

— Да ни чего там не написано! — огрызнулась Аня.

— Я думала, ты не веришь во все это, — с некоторое молчание констатировала Татьяна Алексеевна.

— Ну да! — возмутилась она. — Конечно не верю. При чем здесь это? — недоумевала приподняв плечи.

Снова молчание. Напряженное для растерявшейся Татьяны Алексеевны молчание.

— Земля — все еще банка с пауками? — спросила Краснова. — Почему ты не хочешь посмотреть на это с другой стороны?

— Можно и с другой! Я сама думала об этом. Как тебе такое сравнение? — воспылала Аня. — Таракан, тапок и дихлофос!

Татьяна Алексеевна молчала, в очень расстроенных чувствах слушала Аню. Было понятно, что она задирает.

— Таракан знает, что сдохнет, но у него есть выбор — либо отравленным дихлофосом еще кое-какое время бегать себе и жрать трупы подохших соплеменников, или припечататься к стене и успокоится наконец!

Не в первый раз затронутая тема вновь свернулась сама собой. Больше Аня не желала говорит об этом. Точка! Но Татьяну Алексеевну с самого утра беспокоил вопрос, и она не могла позволить себе затянуть с ним на неделю. Ей надо было удостовериться лично, чтобы искренне порадоваться за свою любимицу. Тем более все только об этом и говорят!

— Аня, позволь тебя спросить? — деликатно начала она. — Ты стала встречаться с Федоровым? — В широко раздвинутой бело-розовой улыбке Аня увидела нахальную, злорадную ухмылку.

— О-о-о, — страдальчески завыла она, ударившись как можно сильнее головой о спинку кресла, но затылок лишь провалился вглубь мягкой обивки. Кровь с жаром подступила к лицу, окрасив щеки румянцем. Испытывая — как и тогда — стыд, Аня, не сказав ни слова, спрыгнула с кресла и стремительно, намерено грузно зашагала к двери, которую со всей силой захлопнула. Татьяна Алексеевна подпрыгнула и в наставшей тишине расслышала, как с косяка сыпется побелка.

4

Прежде чем завернуть к дому Веры Ивановны, Аня прошла дальше, вышла за город в поле — к лесной полосе. Там, под самой сосной, которая стоит немного поодаль от остальных деревьев, и покоится добрый пес Норд. Все заросло, но бугорок остался, а камни все также аккуратно выложены вокруг его могилы. Аня долго ходила, искала подходящие — побольше. В тот день она была так печальна, что ею овладела мысль не просто закопать пса, но соорудить Норду собачий курган обложенный камнями, «чтобы лучше, чем у людей». Но усталость взяла свое — и без того она копала почти с час. Тогда Аня впервые держала лопату в руках, и не сразу догадалась, что лучше упираться ногой в черенок. Обложив камнями границы могилы, она посидела с несколько минут около, и направившись домой, занесла тележку во двор Веры Ивановны.

И как тогда, она молча посидела на траве, вспоминала: то, другое — улыбнулась, нахмурилась, засмеялась. После встала и потихоньку пошла к дому Наумовой. Потом от дома до магазина — от магазина обратно, с двумя увесистыми, режущими пальцы рук пакетами. Зайдя на кухню, она с облегчением бросила пакеты на пол. Один из них упав, рассыпался.

— Яночка, тебе помочь? — доносится их спальни голос Веры Ивановны.

— Нет, лежите лучше, — крикнула Аня в ответ, и для себя добавила, проворчав: — Помочь она хочет!

Раскидав все по холодильнику и кухонным шкафам, выбросив в мешок на улице все пропавшее и старое, Аня, удивляясь самой себе, принялась мыть окна. Они были на столько грязны, что через некоторые из них смутно виднелись очертания вдали стоящих деревьев или соседних домов, словно к стеклам прильнул грязный липкий туман.

Как подражая своей матери — увлекшись и без передышки — Аня продолжила уборку мытьем полов, при этом ни разу не выругалась и не пожалела о затеянном. Уборка благодатно отвлекала Аню от надоедливых мыслей. Иногда они были совсем неподъемными, слишком тягостными.

Пока Аня наводила чистоту, Вера Ивановна успела откупорить одну из двух бутылок водки, принесенных вместе с продуктами, и употребить из горлышка не отходя от кровати. Аня сама, без просьбы, бросила на одеяло бутылку, правда, сделала это очень уж пренебрежительно — с презрением.

— С головой у него было не в порядке, — начала вспоминать Вера Ивановна. Как обычно, Аня не ушла сразу — надо было с некоторое время посидеть. — Если бы не так, то в дурдом бы забрали его. Никогда не знаешь, что лучше, — вздохнула она. — В те дни он совсем безбожно пил. По утрам страшно трясло, а вечером уже… совсем как дурак. Наверное бес в него вселялся. Бесы любят дураков, а он, хоть и сообразительный был, но все равно дурак. Я тогда сильно испугалась. Когда он у себя в комнате бывал, я иногда, на всякий случай подойду, легонько приоткрою дверь и посмотрю. Надо так это делать, чтобы не заметил, иначе заставит дверь. Целые баррикады сооружал…. и окно заставлял. И долго так бывало просидит — пока водка не кончится. Да, Яночка, не раз такое бывало, — продолжала она глядеть в потолок. — Ты, наверное, и не знала какой он из себя, а знала бы, так и не дружила. И правильно сделала бы. Очень правильно бы сделала, милая.

Все Аня знала — больше, чем Вера Ивановна. Наумов действительно был мягко говоря, странноват, особенно когда выпьет, а пил он все больше и не одними днями. Пил как взрослый пьяница; гораздо, гораздо больше даже пил. В свои пятнадцать лет, может быть, он не успел узнать, что такое белая горячка, но во всяком случае приближался к ней семимильными шагами. Не редко пребывал он в бреду, и если это не горячка, то уж точно нечто близкое к ней.

— Один раз гляжу в щелку, — продолжила Вера Ивановна после некоторого молчания, — вижу только спину его. Сидит на полу и что-то перед собой там делает. Может карты раскладывает, думаю. Какое-то у него пристрастие было странное к этим картам. Присматриваюсь, а на полу кровь. Такая небольшая лужица крови — чуть виднеется из-за спины, — а потом, вижу, нож мелькает. А как увидела, так не удержалась и ахнула на месте. Поворачивается он, смотрит на меня — физиономия довольная при довольная, как у ребенка какого-то. Руки он резал, дурачок. Такие шрамы себе понаделал!

Аня видела эти шрамы — вздутые, багровые, поперек запястий по внешнюю сторону. На каждой руке по три. Ими Наумов хвалился — говорил, что по цвету шрамов можно предсказывать погоду на завтра — будут ли осадки. Вспоминая порезы, поначалу Аня думала, что Наумов тогда пришел к тому, к чему после пришла она, но вскоре догадалась, что это не так. Свою боль он хотел заглушить — убив в себе человека. Не бояться боли физической, быть выше эмоций, выше душевных терзаний — этого он добивался. Он не знал — не успел узнать, — в чем теперь уверена Аня. Невозможно вырвать боль — нельзя убить в себе человека. Тьма, поглотив, только раскрывает — как бутон созревшего цветка — горячее сердце, обнажая заветную сердцевину, от чего щемит во всем теле; от чего боль нестерпимая.

Норда Наумов любил не меньше Ани. Был сильно к нему привязан, на столько, что решил отсечь его от себя тем же ножом, которым приучал себя к боль — намеревался убить пса. Норд должен быть обязан Ане, что закончил свою жизнь старческой смертью, потому как именно она не позволила Наумову зарезать пса. Случайно узнав о задуманном, тыкала она указательным пальцем в его грудь, и с яростью в глазах, непоколебимостью в лице, твердостью в голосе высказала все и с угрозой, что сама прирежет Наумова, если с псом что случится. Надо сказать, что для него слова Ани звучали как неприступный закон, ведь любил он ее как свою сестру и частенько ласково называл Аню Искоркой или Огоньком.