Все лестницы ведут вниз (СИ) - Чернышев Олег. Страница 74

— Как это? — удивилась Аня, продолжающая сверлить взглядом уходящую с тарелкой «морщинистую».

— Не выдержала своего стыда, — ответила, будто нечем здесь удивляться. — Врач, естественно, это по своему называет, но я же знаю, что позора своего не смогла перенести. Теперь он у меня перед глазами каждый день. Засыпаю с ним, и просыпаюсь вместе с ним. Если ты ночью услышишь, что кто-то плачет в палате, ты не сердись. Это я. Я так, не долго. Несколько минут и успокоюсь. Но ты на вряд-ли услышишь. Я очень тихо плачу.

— Ты сумасшедшая?

— Не знаю, что ты… — Она хотела назвать Аню по имени, но вспомнила, что девочка не представилась, хотя Элина уже знала как ее зовут; слышала, как медсестра указывая Воскресенской на столик, назвала по имени.

— Стыд — это не диагноз. Я то знаю. Я больше полу года ходила к психологу.

— Значит я сумасшедшая, — безразлично согласилась Элина. — Тебя сняли, или передумала? — качнула она подбородком вперед.

— Сняли, конечно! — возмутилась Аня. — Как можно выскочить из петли, когда только и остается, что по воздуху бегать?

— Хочешь, не отвечай. Признаюсь, я ради любопытства спрашиваю. Когда ты висела и думала, что все, обратного пути нет, ты сожалела, хотела чтобы веревка оборвалась?

Аня застыв в лице, и толи взглядом упрекая свою старшую подругу, толи обдумывая вопрос, который еще не успела поставить таким образом, а скорее всего то и другое одновременно, через пол минуты ответила. Все это время сама Элина не отрывалась от глаз Ани, уверенная, что они то обязательно скажут больше, чем слова.

— Я не просила меня спасать, — ответила Воскресенская и ухватившись за ложку продолжила прихлебывая есть суп.

Аня была неприятно удивлена обнаружившемуся факту, что она то тут не на совсем вольных правах, как это представлялось ей в первые дни. Казалось то, что если Аню привела сюда Татьяна Алексеевна, как бывшая врач этого учреждения, несомненно имеющая здесь связи, а через нее, как казалось Воскресенской, и она сама, то, соответственно, Аня в некотором отношении стоит здесь выше остальных. Все оказалось совсем не так, что озлило ее и не мало покоробило самоуверенность. Оказывается, здесь есть пациенты, которым разрешается выход в город, в то время, как Аню дальше дворика, огороженного забором, не пускают. Кроме того, есть и такие, кто может приходить и уходить, как им вздумается: уехать на выходные, или на неделю. Ане такого нельзя. Ей, конечно, этого и не надо — кроме выхода в город, — но ведь как же это обидно! Ладно еще, кто-либо из совсем незнакомых пользовались этой привилегией, но ведь на таких льготных правах находится сама Машка Ершова, которая занимает кровать в платной трехместной палате.

Когда родители Ершовой удостоверились, что в крови их дочери обнаружен наркотик, они незамедлительно решились на меры, что и обернулось психиатрической клиникой Яргорода. Было понятно, что если Машка и начала принимать наркотики, то не успела заполучить такую от них зависимость, с которой пришлось бы ее класть в наркологический диспансер. Тем более, положить в диспансер — это не маленькое клеймо, которое может и на будущем отразится. С психиатрической клиникой же все не так. В справке не будет указано, что Машка лежала именно в женском спокойном отделении, а будет указан только номер больницы, где есть и другие отделения совершенно иного профиля. В итоге: без последствий, могучих повлиять на будущее дочери, а также профессиональное лечение с возможными психическими отклонениями Маши, которые, возможно, и привели ее к опытам с наркотиками, как рассудили ее родители.

К вечеру следующего понедельника Аня заметила Машку в столовой за столиком поодаль, почти напротив своего. Обе были не рады видеть друг друга. Особенно омрачилась Ершова, но старалась делать вид, что не заметила Воскресенскую.

В Ане что-то снова вспыхнуло. Она как села за стол, так и сидела не двигаясь и не прикасаясь к еде, а все ждала, когда Ершова не выдержит и посмотрит на Аню. Когда же несгибаемый напор злых глазок Воскресенской окончательно надломил Машку, и та подняла на «отмороженную» голову, Аня, подхватив ложку, провела ею по своему синяку на шее, словно сообщая однокласснице о своих явно не добрых намерениях. На самом же деле Воскресенская хотела лишь насторожить неприятельницу, чтобы жилось ей в этих стенах не столь спокойно, как того бы желала сама Ершова.

— Зачем ты это сделала? — с упреком спросила все это время наблюдавшая за ней Элина.

— Не твое дело, — сверкнув глазками грубо ответила Аня. — Тем более мы не подруги.

Под «мы» Аня подразумевала себя и Элину, ведь сама то она так и не представилась своей старшей подруге. Но сказав так, Аня продолжала общаться с девушкой — единственной, с кем она близко познакомилась в этих стенах. Они взаимно дополняли друг друга, потому как Ане не редко надо было что-то рассказать, чем-то поделиться и это она могла сделать не таясь, не опасаясь, что ее не поймут. На столько доверилась она Элине, сама не понимая как так получилось. Что-то было в характере девушки понимающее, и в то же время сдержанное, что казалось, можно вливать в новую подругу множество всего без опаски, что оно потом выйдет наружу. Сама Элина — это было видно — с трудом держала в себе этот самый стыд, свой позор, или что там у нее было, что остальное удерживать для нее было делом пустяковым. Она с удовольствием слушала Воскресенскую, потому как в эти минуты забывала о своем стыде и позоре, из-за которых не хочется жить. Когда говорила Аня, одиночество, порожденное неприязнью к самой себе, немного отступало.

— Попробуй, — говорила «рыженькая». — Долго-долго представляй, что это небо. Поверь, что это так, а потом закрой глаза и опусти руку. Я так облака трогаю. Они такие мягкие, воздушные.

— У нас в поселке нет пруда, — лежала на кровати Элина с блестевшим от пота лицом.

— А что есть?

— Из такого ничего.

— Плохо, — сказала Аня, но сразу же продолжила. — Я когда болела и не могла ходить на наш пруд, представляла, что у меня на спине большие крылья. Лежу закрыв глаза, больная, как ты сейчас, и представляю, что взлетаю и лечу вверх, все выше и выше. Знаешь, что я почувствовала тогда? Что чем выше, тем чище становишься. Может попробуешь, когда ночью плакать охота?

— Спасибо! Обязательно попробую, — с благодарностью улыбнулась Элина.

Татьяна Алексеевна и Дарья Николаевна сошлись во мнении, что о произошедшем ради спокойствия самой же Ани, и чтобы ее лечение протекало как можно плавно и без лишних волнений, говорить не стоит. На следующей неделе, как Аня отправилась в психиатрическую клинику, Дарья Николаевна была госпитализирована скорой помощью с подозрением на рак.

Решено было сказать дочери, что мама просто приболела и когда Татьяна Алексеевна при посещении сообщила Ане об этом, она, кажется, не то, что не придала тому значение, но и вовсе не услышала, о чем ей говорят. Кто чем болеет — это не интересно и скучно. Да и какое Ане дело! Все болеют — такова уж эта ржавая банка, что без недугов никуда. Сам мир — это один сплошной недуг, рассуждала она.

— Краску принесла? — нетерпеливо поинтересовалась Аня.

— Ты уверена, что черный тебе подойдет? — достала она из набитого фруктами и сладостями пакета упаковку краски для волос.

— Ну конечно! Странно, что ты этого не видишь. Черный — самое то. — Довольная ухватилась Аня за коробку и начала разглядывать ее со всех сторон.

— Мне кажется, что ничто так тебе не подойдет, как твой родной цвет волос.

— Тебе неправильно кажется, — сказала Аня, которую меньше всего интересует чье-то мнение, а чтобы это подчеркнуть, добавила: — Как всегда.

Когда Татьяна Алексеевна, неизменно посещавшая Аню каждую субботу после тихого часа передавала пакет, содержимое которого вполне хватило бы на две недели или на неделю двум или даже трем сладкоежкам, Аня всякий раз ставила Краснову перед фактом: