Это моя дочь (СИ) - Шайлина Ирина. Страница 38

Бросаюсь ко входной двери. Заперто. И мой ворованный ножичек тут не поможет — замок снаружи. Старый такой, навесной. С улицы его снести, при наличии лома, минута дел. Но я внутри да и лома — нет. Окна все зарешечены.

— Да что за тайны вы тут прятали! — ругаюсь я на неведомых хозяев домика. — Нечего у вас воровать!

В отчаянии бегаю по комнатам — их с кухней вместе четыре. Бью стекла. Думала на чердак подняться и спрыгнуть вниз, в снег, но чердачного люка нет, наверное, он снаружи.

— Думай, — говорю себе я.

Сажусь. Усиленно пытаюсь придумать выход. Но от голода звенит в голове, все болит, и холод, который отступил, когда я действовала, навалился снова.

А потом по стене, на которую я смотрю в поисках ответа, мазнуло светом. Места нелюдимые, кажется, кроме меня и Андрея здесь никого нет. Значит, он вернулся. Так легко я не уступлю ни свою свободу, ни Дашкино счастье. Сжимаю в кулаке нож. Свет фар снова скользит в сторону, слабый, рассеянный — далеко. И следом раздаётся сигнал. Тот, кто в машине сигналит, словно пытаясь привлечь внимание. Андрей бы так делать не стал, ему внимание чужое точно не нужно.

— Демид, — понимаю я и бросаюсь к окну.

Наверное, примерно понимает, где я, а найти не может. Окна все мной разбиты, кричу. Снова кричу и снова, но меня не слышно — голос я давно сорвала. Ни фонарика у меня нет, ничего. Где я нахожусь, в дачном кооперативе? Сколько времени пройдёт, пока они обыщут все аллеи и домики? И следов машины нет, метель и снег валят весь вечер, и этот же снег помешает им быстро меня найти. А нужно — быстро. Демид не знает, что Даша в опасности.

Бегу на кухню — Андрей же готовил еду. В темноте, наощупь, нахожу коробок спичек. Трясу — много ещё, хорошо гремят. Снова бегу в ту комнату, в которой видела свет машины. Чиркаю. Спичка ломается, слишком руки замёрзли. Вновь чиркаю — фырчит недовольно и гаснет. А третья горит. Подношу к занавескам, они весело занимаются огнём, капают вниз синтетической вязкой лавой. Огонь перескакивает на карниз, на старые обои, на ковер на стене. Наконец так светло-светло становится, а ещё — тепло. Так тепло, что мне почти хорошо.

Едкий дым пробирается в лёгкие, кашляю, заматываю чем-то лицо, чтобы не надышаться, ухожу в другую комнату, прижимаюсь к битому окну, жадно вдыхаю воздух.

Старый домик словно только и ждал, когда же его подожгут, может, тоже замёрз совсем, брошенный и не нужный никому. Горит он жарко, весело и споро, торопясь куда-то. Думаю вдруг о том, что могу погибнуть. Что же, это хотя бы тепло будет, я так замёрзла…

Шаги слышатся, как сквозь вату. Сквозь дрему. Удары по двери, звон упавшего, сбитого замка. Бежит кто-то. На руки меня берет. Ругается зачем-то, зачем, если я умница? Я все хорошо придумала.

— Чокнутая баба! — кричит Шахов. — А если бы сгорела?

— Даша, — шепчу я. — Скорее едем к Даше.

И улыбаюсь устало и счастливо, понимая вдруг — как хорошо, что Шахов есть. Не потому, что меня спас. А потому, что тоже любит Дашу. А вместе мы все сможем.

Глава 45. Демид.

Вечер уже, темно, хотя, не поздно ещё. Тут, за городом, и не чувствуется, что новый год скоро, хотя домик горит ярко так, просто празднично. И сугробы кругом, сугробы, хорошо хоть метель унялась.

— Ей бы попить, — сказал Ярослав.

— У вас в термосе всегда что-то есть, — напомнил я.

— Верно. Чай сладкий, самое то.

Несу Ольгу к машине — её голова болтается беспомощно, а взять удобнее не могу, ноги глубоко в снег проваливаются, идти неудобно. А она сознание потеряла, что не мудрено, конечно.

Опускаю на заднее сидение. Придерживая голову вливаю в рот немного — ей бы хоть глоток сделать, наверняка дрет болью горло, после того, как дыма надышалась. Делает глоток, кашляет, в себя приходит на мгновение.

— Даша… К Даше поехали скорее, мой муж…

Последние слова неразборчиво шепчет, затем снова теряет сознание. Перехватываю её ремнем, чтобы на пол не свалилась, дорога здесь толком не чищена, замело, едем. Всё время пытаюсь дозвониться до врача, но связь появляется лишь ближе к городу — далеко он её увёз, медвежий угол.

Врач приезжает одновременно с нами. Со мной охраны несколько человек, многие из них куда сильнее меня, но Ольгу в дом я несу сам, словно её, такую шебутную и строптивую, доверить никому не могу. Вношу в одну из спален, опускаю на кровать.

— Мне её раздеть нужно, — говорит врач. — Осмотреть на предмет повреждений, быть может, здесь нужна госпитализация.

Я снимаю сапоги, помогаю стянуть куртку, брюки. Ольга такая холодная вся, как ледышка, вспоминаю, как держал её за воротами, отказываясь впустить, на морозе, и затапливает жаркой волной стыда.

На её лице несколько гематом. Большая ссадина. Синяки есть на теле. Больше всего меня пугает рука. Иссиня синее запястье, опухшее, с чётким красным отпечатком от браслета наручников. Кожа — содрана. Да так, что врач, обработав рану, наносит несколько швов. Я испытываю такое сильное желание убивать, что от него немного подташнивает, его трудно сдерживать.

Убью, говорю себе я. Вспоминаю горящий домик, наручники измазанные в крови, которые висят с батареи. Я его убью и это будет благом. Такие не должны жить.

— Ее в больницу бы лучше, — протягивает врач.

— Сбежит, — честно отвечаю я. — В себя придёт и сбежит, даже если на четвереньках. Как видите, не помогут даже наручники. Все мои средства к вашим услугам, многое медицинское оборудование осталось после дочери.

Кивает, принимая мой ответ. Я отворачиваюсь, когда он снимает с неё белье. Мне кажется — так правильно. Несмотря на то, что я видел там все, и все виденное мне нравилось. После всего произошедшего она заслуживает немного личного пространства, хоть в таких вопросах.

— Ее не…

Не могу договорить это слово, будто если скажу, это станет правдой. И одновременно понимаю, даже если это случилось, даже если он над ней надругался, того, что Ольга самый сильный человек из всех мне знакомых людей, не изменит. Я все равно буду ею восхищаться, всегда.

— Насколько могу судить, нет, — успокоил врач. — Но сотрясение мозга, истощение, как видите, даже кровопотеря есть. Сначала была рапорота ладонь на этой руке, а потом она сама содрала кожу на второй. Сейчас все раны обработаю и капельницу поставим.

Накрываю её целомудренно простыней. Пропахшие дымом вещи уносят. Наклоняюсь к ней, на лбу огромная гематома, легко, сухими губами целую рядом, чтобы не сделать больно. Целую возле самой линии роста волос, и волосы её тоже пахнут дымом, она вся этим запахом пропиталась.

Врач, отрабатывая заплаченные деньги споро берет анализы крови. И из вены, и из пальца. Ставит капельницу, и медленно, капля за каплей в вену Ольги струятся жизнь и силы.

— Когда ей станет лучше?

— Состояние не критичное, так что скоро. Но потом все же беречься и в клинику подъехать, завтра буду ждать. Анализы отправлю сейчас в лабораторию, к полуночи будут готовы. Пока капает раствор буду ждать в соседней комнате, если что, я рядом, зовите.

Я понял, что выходит он ради меня — чтобы дать мне побыть с Ольгой, не скрывая эмоций. А мне не стыдно. Да, я понял вдруг, что Ольга вызывает у меня целую гамму самых разных эмоций и чувств, от бешенства до восхищения, и ничего из этого я не стыжусь. Сейчас мне хочется быть нежным с ней. Хоть немного сгладить собой всю ту жестокость, которую ей пришлось вынести.

Мне бы хотелось взять её за руку, но обе они изранены. Я просто сижу рядом и тихонько поглаживаю её по пальцам, едва касаясь. Цвет понемногу начинает возвращаться на её щеки — порозовели. Ресницы трепещут, снится что-то страшное. Я хочу, чтобы ей только хорошее снилось, но мне не под силу прогнать её кошмаров. Тихонько стонать во сне и шевелиться она начала примерно через тридцать минут после установки капельницы. А потом открыла глаза. Взгляд мутный, испуганный. Меня увидела, и улыбнулась немного и от этой слабой улыбки у меня дыхание перехватило.