Норне-Гест - Йенсен Йоханнес Вильгельм. Страница 34

Гест заходил и в землянки рабов на задворках и проводил там целые дни, к удивлению свободных обитателей усадеб. Обнаружилось, что он наблюдал там за работой женщин и девушек, вертевших жернова, и частенько помогал им, присоединяя силу своей негнущейся стариковской руки к гибким взмахам молодых, сильных женских рук; смотрел, как солод зерном сыпался на жернов и мукой струился с камней; вдыхал аромат зерна, от которого пахло летом, – когда его мелют, оно издает дурманяще сладкий, солнечный аромат, – и, случалось, слагал под скрежет жерновов песни в честь солода и солнца, которые потом передавались из рода в род, храня чувства, волновавшие его сердца.

Его видели и в хлеву у доярок, где он слушал, как брызжут молочные струи в подойники, и где угощали парным молоком прямо из-под коровы; люди порою подшучивали над стариком, который прячется в сумерках с девушками по коровникам и на мельнице, но Гест кротко принимал шутки; он знал цену людям и себе самому. Увы, все эти милые толстоногие феи хлевов годились ему в дочери!..

Из презренных жилищ рабов Гест отправлялся в усадьбу и Держал себя бондом между бондами; он толковал о скотоводстве и ел кашу из одной чашки с сыновьями хозяина; в гостях у ярла он с достоинством выпрямлялся и держал голову высоко, беседовал с его детьми и ласково задерживал ручонку меньшого в своей большой руке, чувствуя, как тепло юной крови передается его жилам, – словом, входил в жизнь своих хозяев и здесь, как везде; в королевские палаты он вступал, как старый родственник, и вырастал в них, как скальд, – под стать всему окружающему величию; король высоко чтил его, и полновеснее золота были те строфы, которые Гест в честь короля положил на чашу весов времени. Кто знал бы о славе Рольфа Краке, не будь у него скальдов? Гест бывал у него, как и у прочих королей, о которых рассказывают саги: и у Карла Великого, и у варягов на Руси, и у сыновей Гунхильд; побывал он при всех дворах Европы со своими сказаниями и своей арфой.

Никто не замечал, чтобы он старился, никто вообще не обращал внимания на его возраст и не знал, сколько ему лет, потому что он жил с незапамятных времен, и слава о нем шла из рода в род. Пока Север был Севером, он жил там.

Всем, разумеется, было ясно, что старик очень стар. У него были свои привычки, которых он не мог перенять ни у кого из современников. Старый бродяга не любил сидеть в четырех стенах, даже в самых богатых домах; насколько было возможно, он предпочитал ночевать на дворе даже в холодные дни; и была у него еще одна странность: старик никогда не присаживался к чужому очагу, а всегда разводил свой собственный, маленький, одинокий костер под открытым небом и грел над ним свои руки. Он сохранял вкус к простой пище, охотно довольствовался горстью сырых зерен и глотком воды; у него были очень умелые руки, но он явно не любил пользоваться хорошими современными орудиями, довольствуясь старым, стертым ножом, а часто даже попросту брал первый попавшийся камень и скоблил или резал им.

Арфа у него была самодельная, разукрашенная резьбой, прочная, пригодная для скитаний в любую погоду. Сделана она была из довольно толстого сука, от которого шла ветка под прямым углом; сук был выдолблен, и между ним и веткой были натянуты струны; их было много, и каждая звучала по-своему, заключая в себе целый мир. Даже когда Гест слегка проводил рукой по струнам, задевая их по очереди, от самой длинной до самой короткой, – это звучало как восхождение по небесной лестнице, как музыкальная радуга, услаждавшая слух; но он просто очаровывал слушателей, когда искусно перебирал струны, извлекая из них звуки, открывавшие сознанию целые миры, проникавшие в самые сокровенные глубины сердец. Арфу Норне-Геста любили, но и почти боялись.

Самыми любимыми из его песен были песни о Вельсунгах, древние, дикие и темные песни из эпохи великого переселения народов; сага приписывает эти песни Норне-Гесту; между переселением народов и участием в нем Геста есть особая связь, о которой будет сейчас рассказано.

Первые люди шли по следам дичи, как охотники и рыбаки, и таким образом расселялись по поверхности земли. Став скотоводами, они продолжали кочевать, переходя с одного пастбища на другое; и только становясь земледельцами, они оседали на земле, оставались там, где вызревало зерно; с этих пор они кочевали только за плугом, запряженным парой волов, – взад и вперед по бороздам пашни; если миру было что-нибудь угодно от них, то пусть пожалует к ним, – они люди оседлые, пахари; расцветом их эпохи был конец Каменного века и весь Бронзовый век с возникновением семьи, усадеб, тихих и богатых долин, прятавшихся в лесах.

Но вот появилось железо, лес стал падать под ударами острого жадного топора, страна обнажилась, поля стали кормильцами населения, а оно так размножилось, что пашен перестало хватать на всех и люди обратили железо не только против леса, а и друг против друга, сея кровь и пожиная войну; меч одолел плуг, и люди, обращавшие прежде свои лица внутрь страны, к ее сердцу, обернулись теперь лицом наружу, подобно волнам прилива, достигшим высшей точки и кругами разбегающимся назад. Мир пришел к пахарю, а воин устремился в свет. И опять началось странствие. Северные викинги хлынули на юг. Об этом рассказано в „Корабле" [7]!

Вслед за падением Оима все германские племена в Европе стали сниматься с насиженных мест, где успели накопить сил, и уходить на новые места, встречаясь, сталкиваясь, дробясь или сливаясь между собою и с другими племенами, перекатываясь через них или пробиваясь под ними, как тронувшиеся весною льдины; это и было то великое переселение народов, о котором в истории сохранились лишь скудные, полуфантастические сведения, хотя ничего не могло быть проще, естественнее.

Говорят, что толчок к великому переселению был дан повелителем гуннов Аттилой, вторгшимся в Европу из Азии, и толчок этот передавался от одного народа к другому, так что никто не остался на месте; причина, однако, была древнее и глубже; Аттила же дал повод к столкновению Азии с Европой в общем водовороте великого заката богов средневековья и дробления рас; и НорнеГест был свидетелем этого бурного процесса.

Гест участвовал в переселении народов, как человек, увлеченный вихрем; он созерцал бушующие стихии, но сам оставался спокойным. Он впитывал всем своим существом все волнения и стихийные перевороты и примерял их к себе, претворял в поэзию; он бывал и на севере, и на юге, и на востоке, и на западе; душа его была по-ребячески наивна и по-стариковски мудра; сам он уже обрел внутренний покой, не бурлил больше, но он излучал силу – совокупность всех впитанных и претворенных им сил: на то он и был скальд! Он-то и поднял с места Аттилу. Явившись к его двору в близлежащих местностях Азии, Гест спел ему о Европе, о ее князьях и королях. С любопытством, но без волнения слушал повелитель монголов. Тогда пропел ему Гест о северных красавицах и чуть не поплатился жизнью. Слушая песни о рослых, белокурых, свободных дочерях Европы, Аттила вскипел и словно одичал, заметался и рявкнул своим телохранителям, чтобы они отрубили певцу голову: нестерпима была для него мысль, что какой-либо другой муж мог видеть и знать то, что воспевал Гест. Но затем вдруг смягчился и отозвал телохранителей – ему захотелось послушать еще; и он дослушал все песни до конца, подпрыгивая на месте, сверкая глазами и фыркая, как конь; ничем нельзя было успокоить его.

Его исступление передалось его войску, тысячам азиатов; они ринулись из своих степей и перевернули все царства в Европе. Аттила желал обладать всеми женщинами севера, приказывал приводить к себе дочерей бондов, целые толпы прекрасных пленниц; но они не были благосклонны к нему. Он брал их в жены насильно, осыпал их драгоценностями, драгоценными уборами, кольцами и браслетами, выкованными из золота, и приказывал убивать их, если они принимали его холодно и отказывали ему в улыбке; но они оставались холодными и суровыми, хотя он знал, что душа их горяча и нежна, когда они любят; стало быть, они не хотели любить его. Они застывали в своем упорстве, бледные и немые, равнодушно встречая свою судьбу, перенося свою участь, как перенесли бы всякое горе или беду, пренебрегая жизнью, но никогда не сдаваясь, точь-в-точь как их ненавистные рослые мужья, братья и отцы, которые только смеялись над черномазым карликом, когда он одолевал их, послав двадцать своих воинов против одного противника; он сдирал с них живую кожу, но ничем не мог сломить их.